Солнечный день

Гордость за своего брата была совсем иная, не похожая на ту, какую испытал мой отец, когда после окончания техникума мне вручили наконец диплом. Серьезней и глубже. Похоже, мой отец сожалел, что ему не дано ничего иного, как выколачивать из шахты деньгу́, чтобы прокормить семью, а позже, когда жизнь полегчала, просаживать в пивных небывалые деньги.

Про дядю Ондржея отец рассказывал мне, уже выйдя на пенсию. Со стариковской скрупулезностью он мог подробно говорить о давних событиях, но не помнил, погасил ли минуту назад свет в кладовке. Отец то и дело возвращался к своему детству, и его разговоры постоянно сворачивали на Ондржея, самого старшего из братьев, появившегося на свет в начале века.

Я слушал эти рассказы с преступным равнодушием юнца, чей удел бессмертие, и единственная забота которого — впечатление, производимое на девчонок, да спортивные успехи. Для меня это были истории из третичного периода, хотя тетя Йозефка, дядина вдова, была жива и обитала тогда в шахтерском поселке Габешовне. Мы виделись с ней редко, она в нашей шахтерской семье не обвыклась, даже прожив с нами почти всю войну. Была она робкая недотрога и моей шумной и резкой маме пришлась не по вкусу.

И только благодаря тому, что рассказы о тех временах постоянно повторялись, я знаю о своем дяде Ондржее хотя бы эту малость.

Ондржей был самым старшим из босоногой ватаги моего деда, и о его юности ничего необычного сказать нельзя, кроме того, что еще мальчишкой он отличался зверским аппетитом. Для шахтерского сына в этом не было бы ничего сверхъестественного, если б Ондржей, как о нем сообщали позже ярмарочные афиши, уже в «нежном возрасте пятнадцати весен» не обладал исключительной физической силой.

Это пристрастие Ондржея к еде навело моего деда на мысль, что четырнадцатилетнему Ондржею ни к чему быть шахтером. Такая профессия в данных социальных условиях, при бездонном желудке, обрекла бы его на голодную смерть.

Дед определил мальчика учеником к пекарю, исходя из самого простого расчета, что здоровый парень играючи овладеет трудным ремеслом, да еще при этом наестся досыта.

Ондржею, однако, профессия пекаря, при всем бесспорном уважении к ней, не слишком пришлась по душе, чему в значительной степени способствовала брюзгливость шефа и необходимость нянчить его сопливых отпрысков. В те времена это входило в обязанности подмастерья так же, как и работа по ночам. Ондржей хронически не высыпался. Единственное, что удерживало юного Ондржея более года в городе, — это косматенькая гуцульская лошадка, приблудившаяся откуда-то из Прикарпатской Руси, на которой он развозил изделия своего хозяина.

И суленая сытость тоже была не бог весть какая. С самого начала Ондржею удавалось наедаться до отвала опекишами — неподошедшими или подгоревшими изделиями из хозяйской пекарни. Но пекарь быстро заметил, что бездонная утроба ученика отрицательно влияет на результаты откорма поросят. И он разделил дневную продукцию брака на две неравные части.

Бо́льшая часть отводилась поросятам.

Дом был старый, кишел тараканами и крысами, хозяин поднимал Ондржея стуком по железной трубе, проходящей через стену его спальни в каморку Ондржея при пекарне. Будил с безжалостным постоянством в час ночи, ставить тесто. Ондржей мотался вокруг квашни, опьяненный теплом, сном и кислым запахом опары, мечтая о том, что никогда не станет пекарем, а будет знаменитым борцом.

Конец пекарской карьере Ондржея положил сам хозяин. Однажды, когда Ондржей по приказу трубы не сумел вовремя проснуться и выбраться из-под белого от муки тряпья, хозяин вытянул сонного мальчишку дубовой палкой.

От столь грубой побудки Ондржей моментально проснулся, вскочил на ноги и врезал хозяину по физии с такой силой, что тот рухнул на пол как подкошенный. Ондржей так разукрасил ему фото, что в тот памятный день жители шахтерского поселка тщетно ждали утренних булочек и того самого фирменного хлеба, который сам пекарь рекламировал следующим образом: «Гароузков хлеб — вкусен-ароматен, каждому приятен».

Поздновато, пожалуй, — когда ему было уже около шестнадцати — Ондржей пошел учеником к кузнецу на Болденку.

Это уже был, как говорится, совсем другой коленкор. Рабочее братство суровых парней, поощрявших мальчишку к борцовским подвигам и гордившихся им, подходило тому намного больше. Да и ремесло, требующее смекалки, физической силы и сноровки, пришлось ему по душе. Кончилась изнуряющая ночная работа.

Однако и здесь заработки были не ахти какими, и он так и не мог утолить вечного голода. Ондржей, будущий кузнец и знаменитый атлет, решил эту проблему, столковавшись с неким цирковым сезонником, который зимой таскал с болденского отвала куски угля на продажу. Он был тертый калач и, пощупав у Ондржея бицепсы, засомневался, действительно ли парню шестнадцать. Тем не менее сделал вывод, весьма лестный для Ондржея:

— Ты прославишься, — сказал он смущенному претенденту на цирковую славу.