Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)

Я начал писать в самый разгар хрущевской оттепели. Издавали прогрессивные книжки… Я мечтал опубликоваться в журнале «Юность». Или в «Новом мире»… Короче, я мечтал опубликоваться где угодно.

Клепикова вырезала: «Или, на худой конец, – в „Авроре“». Потому что сама шесть лет проработала редактором «Авроры» – хорошего журнала, где печатали Евтушенко, Искандера, Валерия Попова… Ну и не будем забывать братьев Стругацких. Зачем обижать достойное издание? Довлатов стал классиком «потом», когда он жил в Америке. Когда по соседству с ним обитала семья Соловьева – Клепиковой. Потом он умер и о нем можно и нужно писать воспоминания. Мемуарист и тогда, в далекие семидесятые, испытывала явную симпатию к своему герою. Но она была недостаточной для того, что продавливать рассказы и повести Довлатова. Которые могли бы напечатать, но на них не сделать имя редактору, не было «политического подтекста», который делал издание прогрессивным.

С чем можно сравнить положение в литературе Довлатова в те годы? Наверное – топтание на пороге. Куда и зачем идти, ясно, но невозможно сделать шаг вперед, преодолеть расстояние, отделяющее журналиста от молодого писателя. Рецензии, очерки, юморески – все около литературы, но не сама литература. Работа литературным секретарем у Пановой также не приближала к писательству. У Довлатова стремительно развивается комплекс литературного неудачника, скрыть который было непросто даже за маской весельчака, природного рассказчика, излучающего обаяние. Эту незащищенность, уязвимость видели многие.

Вспоминает Диана Виньковецкая:

В лице что-то восточное, древнеримское, гладиаторское, хотя я никогда гладиаторов вблизи не видела. Но во всем внешнем облике изумило какое-то несоответствие между большим ростом и неуверенной походкой, между правильными чертами лица и растерянными губами.

Свидетельство Александра Шкляринского:

Меня поразило («поразило» – слово слишком литературное, но пусть будет) полное несоответствие внешности Сергея, всей его фигуры, его смеху. Вернее, манере смеяться. Тогда мне показалось, что именно смех, говоря словами Булгакова, выдавал Сергея с головой. Поясню.

От такого верзилы под два метра ростом, каким был Сережа, естественно было бы ожидать какого-нибудь шаляпинского рыка, гогота, ржанья… а ничего этого не было. Сергей смеялся каким-то коротким, или, как бы выразились в девятнадцатом веке, конфузливым смехом. И это делало его уязвимее, что ли. Хотя он все время старался демонстрировать именно уверенность и несокрушимость.

Иногда он посреди разговора внезапно втягивал голову в плечи, выставлял кулаки и делал несколько быстрых боксерских движений, как бы напоминая собеседнику, с кем тот имеет дело.

Вообще в те годы Сергей внутренне далеко не так был уверен в себе, каким хотел казаться, и первым выдавал его, да, именно смех.

Слова Шкляринского нуждаются только в одном уточнении: «в те годы» растянулись для Довлатова на всю жизнь. Неуверенность в себе заставляла его постоянно сверять себя с тем, что составляет сущность и причину писательства. Довлатов не только пишет, но пытается понять, почему он пишет. Из письма Людмиле Штерн от 31 мая 1968 года: