Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)

Очень уважаемый нами критик Рафаил Нудельман, большой в те времена поклонник творчества АБС, задумчиво сказал как-то по поводу «Малыша»: «Может быть, чем писать такое, лучше вообще не писать ничего?..» Я, помнится, довольно резко ему возразил. Он, помнится, не стал особенно спорить. Каждый остался при своем мнении.

Мы уже не могли не писать. Мы прекрасно понимали, что имеет в виду Нудель, мы и сами мучились мыслью о том, что выпуская «нейтральные», внеполитические вещи, мы как бы занимаемся коллаборационизмом и против собственной воли поддерживаем – молчанием своим, внеполитичностью, добровольной своей самоустраненностью – этот поганый режим. Но мы уже не могли не писать. Нам казалось (как нашему герою Виктору Баневу из «Гадких лебедей»), что если мы перестанем писать вообще – это будет ИХ победа: «замолчали, заткнулись, перестали бренчать…» А так мы все-таки сохраняли хоть мизерную, но все-таки возможность сказать то, что говорить было при прочих равных условиях не разрешено, да и негде, – вроде той фразы в «Малыше» про «фанатиков абстрактных идей и дураков, которые им подпевают». На эту фразу, разумеется, мало кто из читателей и внимание-то обратил, но для нас она звучала как лозунг, как вызов и даже, в каком-то смысле, как оправдание всех наших действий.

Редакторам, как я уже сказал, Довлатов не был интересен. Он не относился к числу запрещенных авторов. Он не напечатал хотя бы одной «прогремевшей вещи», которая могла создать ему имя. Его рассказы не разоблачали. Их сложно редактировать, вырезая самую крамолу, сохраняя умеренно прогрессивное. Интонацию нельзя вырезать из одной части, оставив в другой. Журнальной практике того времени свойственно следующее. Выбирались несколько ударных текстов, которые привлекали аудиторию, критиков. Их читали, о них спорили, они даже вызывали недовольство у власти. Тогда же возник позитивный образ фрондера-писателя, которого нужно, конечно, где-то и одернуть, поставить на место, но и не забывать о поощрении как неотъемлемом элементе воспитания советского писателя. Чуткие к веяниям эпохи авторы быстро поняли выгоду от такого подхода. Особенно хорошо получалось отыгрывать соответствующие мизансцены писателям с врожденными театральными способностями. Елена Клепикова вспоминает:

Чемпионом в пробивании своих вещей был Битов. У него была своя отработанная тактика давления на главного редактора. При отказе он изображал кровную, готовую в слезы обиду. Стоял надувшись в редакторском кабинете, смотрел в пол, поигрывая ключами в кармане брюк, говорил глухо, отрывисто, горько – и неизменно выговаривал аванс, кавказскую командировку и печатный верняк.

Вспомним еще раз «Чиркова и Берендеева»:

Иначе, боюсь, пойду неверной дорогой!

Возможное недовольство от публикации «сомнительных текстов» купировалось публикацией нужных материалов – идеологически выдержанных, юбилейных и так далее. Оставшееся журнальное пространство «заполняли». И здесь у редакторов отделов появлялось пространство для маневра. Они могли обменяться публикациями с другими дружескими изданиями, напечатать лично им интересных авторов, выдернуть перспективную рукопись из самотека. Как видим, Довлатов формально соответствовал второй и третьей позиции.