Сочинения в 2 т. Том 2

Мать подошла к нему сзади. Она попробовала снять руки его с пулемета, но не смогла. Тогда, сбросив с плечей свой пуховый платок, она накрыла им Андрея. Словно прощаясь, она оглянулась на комнату, поправила детскую фотографию сына на стене и вышла на крыльцо. В свете огня она стояла целую минуту, высокая и седая. Ни одного выстрела не раздалось, когда она сошла по ступенькам во двор. В глубине переулка, из-за плетня, поднялось несколько солдат. Они смотрели на нее изумленно. И она видела их совсем близко. Под прицелом десятка дул она прошла к сараю, собрала вязанку хвороста и принесла ее к догорающему костру. Кто-то сказал негромко:

— Мать…

Она не обернулась. Положив хворост на костер, она повернулась и пошла обратно в дом; новая вспышка огня осветила ей дорогу. Уже поднимаясь на крыльцо, она вздрогнула и остановилась. Задыхаясь и крича проклятия, офицер выстрелил в нее несколько раз подряд. С трудом она поднялась на последнюю ступеньку. Опять высоко взлетел огонь костра. Тем, что еще прятались у забора, теперь было видно ее лицо. Она прислушивалась к чему-то. И она улыбалась. Снизу, с моря, доносился глухой шум, как будто волны далеко ринулись на берег и катились все выше, заливая, захлестывая все село. Голоса людей уже отчетливее слышались в этом шуме — партизанский десант развертывался для удара.

С юга дул теплый и свежий ветер; синяя туча вплотную надвинулась на берег; первые крупные капли дождя зашумели в траве.

Едва умолкли последние крики атаки, командир десанта поднялся на крыльцо. Мать лежала на пороге рядом с Олексой и Денисом, и Андрей у пулемета словно все еще охранял догорающий костер. Командир поднял ее на руки и долго смотрел ей в лицо, потом он снял кепку и поцеловал мать в сухие, крепко сжатые губы.

Рыбаки, сталевары, кожевники стояли тесним полукругом у крыльца и вслед за командиром тоже сняли кепки. Синяя молния освещала их головы, в тишине было только слышно, как падают на траву тяжелые капли дождя.

Все отряды десанта уже высадились на берег. В молчании, маршевым строем, шли они по улице вдоль берега, мимо домика Андрея, на Таганрог. Вспышки огня трепетали на лицах партизан, мокрых от дождя, и казалось, плачут рыбаки, безмолвно, стиснув зубы, плачут горячими, гневными слезами…

…Здесь, где горел когда-то сигнальный костер, теперь поставлен маяк. Спокойно и ровно горит его свет над скалистым высоким мысом. И какая радость в бурю, в грохочущее ненастье увидеть хотя бы проблеск этого огня. Еще цел маленький бревенчатый домик матери, хотя никто в нем не живет. Окна домика чисты, двор подметен, на всем видна заботливая рука.

В горнице все осталось, как прежде, недовязанная сеть на лавке, темные карточки на стенах, белая скатерть на столе. Только одна вещь словно случайно сюда попала — старый разбитый пулемет. Он стоит на самом видном месте у окна и странно его здесь видеть на маленьком комоде, рядом с фотографией женщины в старинном украинском наряде.

Домик матери сохранили рыбаки. Часто они собираются здесь свободными от работы вечерами, с гостями из дальних деревень, садятся у стола, и эти встречи похожи на ожидание — кажется, сейчас откроется дверь и мать вернется к своим детям.

Из окна домика виден свет маяка… Это свет ее памяти, ее свет. И нет здесь человека, которому не было бы понятно, как счастлива мать, зажегшая одна из первых этот сторожевой огонь!

Старый тополь

Этот старый тополь растет на самом берегу. Кем он посажен? Вряд ли кто знает. Как он растет на этой соленой земле? Как не сломят его штормы, как не тронет январская пурга? Теплым июльским вечером тихо звенит его листва. Белые гребни волн оплывают у самых его корней, звездный свет, словно дождь, дробится на листьях.

А вокруг — море, до самых звёзд, — неспокойное, живое; и рыбачьи огни бродят в ночи, и время от времени тяжелая рыба со звоном срывается на зыби.

На опрокинутом баркасе, у тополя, по вечерам собираются рыбаки. Раньше всех, задолго до захода солнца, сюда приходят дедушка Арсений, Михайло и Афанас. Они садятся рядом, на оголенные шпангоуты баркаса, молча курят свои длинные трубки и смотрят на море, вдаль, где изредка покажется над горизонтом белый парус или едва уловимый пароходный дымок.

— На Керчь, — говорит дедушка Арсений, следя за тающим дымком. — Пассажирский пошел…

Приятели молча соглашаются, — время как раз для пассажирского, — не впервые провожают они корабли.

Дедушка Арсений — самый старый рыбак ка косе. Длинные волосы его белы, как морская пена, но глаза — прозрачные, голубые — насмешливы и зорки.

— Ну-ка, кто этот баркас ведет? — спрашивает он усмехаясь, поглядывая на Михайлу и Афанаса.

Далеко в море треугольник паруса едва заметен. Когда заносит его ветер, он словно исчезает совсем.

— Я думаю, что Андрей, — замечает нерешительно Михайло. — Плохо ведет…

— Нет, не Андрей, — еще более насмешливо говорит Арсенин. — Посадка-то какая у посудины? Низкая ведь? У Андреевой повыше будет… Этот верно ведет — зыбь режет…