Сочинения в 2 т. Том 2

Некоторое время они молчали; губернатор рассматривал золоченую табакерку; он хотел бы сказать этому настойчивому флотскому, что ему, человеку, озабоченному управлением всей Сибири, случай с каким-то шлюпом порядочно надоел. Но в казенной бумаге была незначительная приписка, и эту приписку следовало истолковать как результат неусыпного губернаторского попечительства даже о малых, направленных к пользе отечества делах. Пусть он расскажет, этот офицер, в Охотске, каков управитель Сибири: не задумываясь, может потревожить высшие государственные чины.

— Я не могу считать мое донесение безрезультатным, — сказал он, — Еще не бывало случая, чтобы моя просьба о вверенных мне делах не получила бы удовлетворения. Для данной обстановки и этого много. Итак, вам разрешается летом 1812 года продолжить опись Курильской гряды. Вы можете под каким-либо предлогом подойти к острову Кунасири и выведать у японцев или курильцев, что сталось с группой русских моряков. Это важно знать для возможных дальнейших действий.

Рикорд вздохнул свободней: ему разрешалось снова побывать на Кунасири! Как будет он вынужден действовать, это покажет обстановка. А теперь — немедленно в путь. Может же случиться, что и это разрешение отменят?

Дорога из Иркутска в Якутск теперь была намного легче осенней. Сани временами заносило на скользких наледях Лены; лошади иногда тонули в сыпучих наносах снегов; камни осыпей трескались от мороза, и со звоном кололся могучий ледяной покров реки. Но знакомые станции мелькали одна за другой и путнику радостно было высчитывать все сокращавшиеся сроки, что оставались до встречи с друзьями в Охотске.

В горах за Якутском после трехдневной метели залегли глубокие снега. Исчезли все тропы, и стали непроходимыми перевалы. Замерла почта. В юртах охотников, этих людей тайги и тундры, Рикорду долго пришлось искать проводника. Решительный человек все же нашелся, и они тронулись в дальнейший путь верхом на оленях.

Звонким морозным утром с обветренного каменного кряжа они увидели перед собой скованное льдом Охотское море. Весь белый от инея, с оледеневшими ресницами, усами и бородой, якут-проводник смеялся:

— Не верится… О, совсем не верится, что мы пришли!..

А через несколько часов, поднявшись на палубу родной «Дианы», тронутый шумной радостью экипажа, он сказал:

— Не разрешили… С оружием вступиться за товарищей нам нельзя.

Ему показалось: одним неуловимым движением весь тесный круг моряков отхлынул от него, отдалился.

— Но мы идем на Кунасири, — сказал Рикорд. — А дальше… Что будет дальше — покажут дела!..

Быть может, и вправду судно покачнулось? От грохота каблуков, от дружного крика оно качнулось, скованное льдом, как на живой волне.

* * *

В Мацмае, как и в Хакодате, тюрьму для русских пленников японцы построили специально. Это было совершенно новое прочное здание, сложенное из массивных брусьев. Леса в Японии не хватало, но на этот случай правительство не поскупилось: наглухо закрытый деревянный ящик, по-видимому, был рассчитан на долгие времена.

Мало что изменилось в условиях жизни моряков: японский начальник в Мацмае оказался чином повыше прежнего, хакодатского; замок его богаче; прислуга и секретари многочисленней; обхождение еще вежливее — но веревочные петли остались все те же.

Даже вопросы задавал он не новые: велик ли Петербург, и сколько в нем военных казарм, и сколько в каждой казарме окон….

Тревожило моряков молчание Алексея. Несколько раз его вызывали на допросы отдельно. Возвращался он угрюмый и сосредоточенный, не решаясь взглянуть Головнину в глаза.

Теперь в его присутствии пленники больше молчали, а если и говорили, так только о чем-нибудь незначительном, а капитан, Мур и Хлебников нередко вставляли в свою речь английские и французские слова.

Что мучило Алексея в эти дни? Сознавал ли он свою вину перед товарищами? Наивная и страшная ложь о том, будто он является тайным русским разведчиком, была придумана задолго до прихода «Дианы» в залив Кунасири. Он должен был сразу же рассказать капитану об этой лжи. Нет, он таился до последней возможности, пока не понял, что его секрет неизбежно станет известным. Потом он требовал от Головнина, от Хлебникова, от матросов, чтобы они подтвердили его выдумку. Может быть, переводя ответы моряков, он подкреплял свои прежние показания?

Алексей вскоре понял, почему его окружило молчание, почему в разговорах моряков, которые временами они отрывисто и кратко вели между собой, появилось так много незнакомых слов.

Прошли еще дни, и это одиночество стало для него невыносимым. Как-то, возвратившись поздним вечером с допроса, он оттеснил плечом удивленного конвоира и припал к решетке, за которой сидели на лавке Головнин, Мур и Хлебников.

— Я больше не могу, капитан… Ты слышишь? Не могу!..

В тусклом свете бумажного фонаря были видны только его связанные руки, судорожно вцепившиеся в перекрестья решетки, и длинная взлохмаченная борода.