Сочинения в 2 т. Том 1

— Ну что ты, Коля? — удивляется Белоконь. — Почему же должны мы расстаться? Я и тебе такой дружбы желаю. Нет, счастливо живем.

Николай встряхивает чубом, порывисто вздыхает и пристально смотрит в огонь:

— Тогда это и правда — счастье…

— Э, непонятливый ты малый, — откликается Кузьма. — Счастье всегда ответное. Это, брат, не дождик, что всех без разбору кропит. Для счастья густо, брат, жить надо. А как ты, парень, живешь?..

— В шахту мы недавно с нею спускались, — негромко, будто самому себе напоминая, говорит Белоконь. — Машинист на полный ход клеть пустил. Ветер… Гром… Словно железные крылья над нами хлопают…

«Не упади, Машенька! — кричу ей. — За ручку держись!..»

«Что мне ручка? — она отвечает. — Рука у меня есть верная. Ты крепче поддерживай меня, Алексеевич, никогда не упаду!»

Издали, от палатки, Рябоштан спрашивает удивленно:

— Или до сих пор зорюете? Глянь-ка, скоро восход.

— А и правда, всю ночь скоротали, — тоже удивляется Белоконь.

Он встает и медленно идет к берегу, к высокому обрыву, под которым тускло просвечивает розоватое текучее пламя реки. Звезды уже гаснут, и над дальней сломанной линией горизонта сквозит, наливается заря. Плоские тучи похожи на крыши далеких строений, и сгустки света, как окна, опоясывают эти летучие дворцы, создавая глубокую, голубоватую перспективу.

Белоконь долго смотрит в зарю. Может, он тоже думает о городе, отраженном в легком сиянии света?

Так хорошо у огня. Ночь пролетела, но нет усталости. Есть только нетерпение в ожидании утра. Час или меньше осталось до той минуты, когда мы, первые, взроем эту древнюю целину и сдвинем первые камни под целиной с дороги, ведущей к далеким пластам, к живому огню, что станем дарить мы по щедрости от верных рук.

Каменная страсть

Это случилось в Лисичьем Байраке, в том глубоком скалистом овраге, где еще в петровские времена человек впервые потревожил глубины, чтобы пробиться к угольным пластам.

После оттепели, в гололед, что сковал весь Донецкий кряж, все дороги и тропы, взгорки, кручи и камни, неизвестный человек сорвался со скалы.

Его нашли на самом дне оврага, среди округлых, нагромоздившихся плотиной глыб известняка. Одетый в серый полушубок, он лежал вниз лицом, съежившись, поджав колени, сам похожий на одну из каменных глыб, сброшенных в русло бурным потоком.

Если бы не маленькая девочка Марийка, игравшая на площадке у кромки оврага и заметившая, как человек сорвался с крутого каменного откоса, быть может, не видеть бы ему больше ни солнца, ни этой бескрайней синей дали за Донцом…

Но Марийка с интересом наблюдала, как он взбирался на скошенную скалу — к черной полоске угольного пропластка, прорезавшего известняк, осторожно, медленно подтягивался к этой полоске, а потом соскользнул с уступа и рухнул вниз… Марийка с криком вбежала в мазанку и, потеряв способность объяснить отцу, что произошло, стала тащить его к оврагу.

Отец только что возвратился с работы и умывался над большим жестяным тазом. Как это часто случалось, был он недоволен артельщиком и штейгером и клял их отборными словами, а притихшая мать с грустью слушала горькие причитания.

Сначала он прикрикнул на Марийку, но удивленный испуганным взглядом, бледными искривленными губами девочки, охваченной ужасом, спросил:

— Может, ты больна, дочурка?.. Что с тобой?..

Тут же он понял; где-то здесь, поблизости, что-то случилось, и, смахнув с лица мыльную пену, выбежал вслед за Марийкой к оврагу. Далеко внизу он рассмотрел человека, лежавшего меж камней.

Калюжный кликнул соседа — крепильщика Степанюка и, набросив фуфайку, скользя по глинистой промерзшей осыпи, стал спускаться в овраг.

Через двадцать минут незнакомец уже лежал на койке в тесной шахтерской горенке со стенами, расписанными незатейливыми цветами.

Немалых усилий стоило Калюжному и Степанюку стащить с него полушубок, снять туго набитую кожаную, на крепком ремне сумку, вынуть из закостенелых пальцев молоток с непомерно длинной ручкой. Когда им удалось отобрать этот занятный молоток, незнакомец в беспамятстве все шарил вокруг себя руками, словно пытаясь его отыскать.

Неизвестному человеку было примерно лет за сорок; в длинных и мягких, отброшенных назад волосах, в каштановой вьющейся бороде и усах неравномерной изморозью поблескивала седина. Калюжного поразила внешность незнакомца; высокий, открытый лоб; темные, густые, несколько сдвинутые брови; губы, чуточку выпуклые, сжатые и волевые… Пиджак на нем был хотя и поношенный, но дорогого сукна и модного фасона, с округлым воротником и широкими, с вырезом, лацканами, а воротничок сорочки с острыми углами казался белоснежным.

— Красивый дяденька, — сказал Степанюк, присаживаясь у постели, и закуривая. — И что это его на кручу понесло, да еще в такую непогодь?..

— Надо бы вызвать фельдшера, — предложил Калюжный. — Властям сообщить…

Крепильщик взглянул на него удивленно. Калюжному показалось: в серых, блеклых глазах соседа промелькнуло опасение: