Сочинения в 2 т. Том 1

Были письма в стихах, неумелых, но задушевных, воспевающих героев Днепра и Киева, и деловые послания от заводов и шахт, с цифрами обязательств в честь героев фронта, и детские каракули, с приветом солдату-папе, и юношеские, с жалобой, что не берут на фронт. Но в этих бесчисленных и разных письмах зачастую повторялась одна и та же просьба, которой, как видно, была продиктована и эта моя командировка: «Расскажите нам о товарище Ватутине…», «Расскажите о генерале Черняховском…». Одно из писем было при мне, и я показал его Ивану Даниловичу. Педагог из г. Саратова С. П. Кучеров писал: «На протяжении ряда лет я занимаюсь проблемой формирования характера. Собираю материалы и готовлю диссертацию. В этой связи меня очень интересуют биографии наших выдающихся полководцев. Не сомневаюсь, что такой воин, как мой славный земляк-уманец И. Д. Черняховский, с детства получил закалку характера путем вдумчивого воспитания. Прошу сообщить мне, в каких условиях (семья, общественное окружение и др.) воспитывался И. Д. Черняховский и как прививали ему родные волевые черты характера (смелость, решительность, уверенность в своих силах, способность к строгому расчету, хладнокровие и др.)».

Письмо было длинное, и Черняховский отложил его, прочитав только отмеченные строки.

— Гражданин Кучеров, — сказал он, — по-видимому, разработал какую-то схему и теперь хотел бы вогнать в нее всех и вся. Что ж, если будете отвечать ему, напишите, что школа, которую я закончил в Умани, называлась спартанской. Вывески такой, правда, не было, да и учебников не было, как, впрочем, не было и учителей. В семье был один работник, железнодорожный стрелочник, отец, а в старенькой чужой хате — больная мать и шестеро детей. В 1914 году, когда мне исполнилось восемь лет, грянула война — и отца призвали в армию. Тут и началась она — «закалка характера», — он вздохнул и заглянул в раскрытую страничку письма. — Как тут пишет учитель из Саратова? Да, «закалка путем вдумчивого воспитания»!

Я забыл, что должен записывать, и только слушал. Меж нами уже не было начальственной ступени, чувства расстояния, которое всегда и неизбежно одевает собеседника в незримую броню, передо мной сидел еще молодой человек, статный, черноволосый, с веселой искринкой во взгляде прищуренных глаз, с задумчивой, а временами и чуточку озорной улыбкой. Наверное, так же открыто и просто рассказывал он когда-то о своем детстве дружкам подмастерьям с «Пролетария», как сейчас рассказывал мне, и я узнавал значительно больше, чем мог бы прочесть в его анкете.

Когда в 1915 году Даниил Николаевич Черняховский, после тяжелой контузии на фронте, возвратился из госпиталя домой, к прежней работе его по инвалидности не допустили. Он не стал добиваться пособия, не ломал шапку перед линейным начальством, распродал последние пожитки, погрузил в товарный вагон семью и переехал на станцию Вапнярка Юго-Западной железной дороги. Работы для инвалида и здесь не оказалось, квартиры для многосемейного — тоже, но как-то случайный знакомый рассказал, что в селе Вербово Томашпольского района у прощелыги помещика разбежалась вся дворня, и Даниил Николаевич поспешил «попытать счастья». Кутила помещик не заметил, что перед ним разбитый контузией инвалид, записал Даниила Николаевича кучером и разрешил поселиться в отсеке при конюшне. Той же осенью 1915 года Даниил Николаевич поместил сына Ивана в начальную школу на станции Вапнярка. В дни революции, протрезвев, помещик без помощи кучера укатил куда-то и не возвратился, а при дележе его земли сельским миром Даниил Николаевич тоже получил надел, чему, как это запомнилось сыну, долго не мог поверить; Хозяйничать на своем наделе ему не довелось: трагичной весной 1919 года по затихшим селам Украины, по разрушенным станциям, по голодным городам, будто черный буран, пронеслась невиданная эпидемия сыпного тифа, и шестеро Черняховских, мал мала меньше, проводили на кладбище сначала Даниила Николаевича, а вслед за ним и мать.

Так в неполные 13 лет старший из детей, Иван, поднялся еще на одну ступень «вдумчивого воспитания», став единственной опорой семьи: он нанялся в пастухи.

Теперь братья и сестры видели его только по вечерам: он уходил собирать стадо еще до восходя солнца, а возвращался в сумерки; люди добрые делились с ним чем могли: то дадут крынку молока, то краюшку хлеба. Серьезный, задумчивый мальчик никогда не просил: не давали — уходил молча. Но чаще случалось, что вместе с запахом дорожной пыли, трав и парного молока он, возвращаясь домой, приносил в свой улей и радость.