Иаков восходит на холм, который, вседневно орошаемый по его велению и охраняемый от умов небесных, избавлен был казни, сию страну опустошающей. Как те страшные горы, коих возвышающиеся выше облак верхи, безопасны от вод и грому, сохраняют под всегдашнею ясностию неба вечную зелень, когда подошвы их льдом покровенны, — тако здесь кедры и пальмы сохраняют древнюю сень свою, алтарь одеян был дерном и цветами, зефиры казалися обитати в сем едином месте, и все птицы, убегая стран опустошенных, в сие приятное убежище преселились. В средину оного вступает Иаков; по единую страну предстоит ему Селима, по другую юнейший сын его, и все ближние его алтарь окружают. Все на долгий час умолкают, каждый радость свою вперяет в сердце свое, все, даже до младенцев, подражают благоговению Иаковлю, который возвел очи свои на небо, и, держа в руке своей козлище: «Боже Авраамов и Исааков! — рек он. — Ты еси бог Иаковль, ты возвращаешь веселие дому нашему, ты оживляешь родительское сердце, пораженное скорбию и летами, ты мне сына возвращаешь, сына, коего я оплакивал толь долго, ты исторгнул его от зверей лютых, десница твоя извлекла его из гроба. Ныне молю тебя о единой токмо благости: да узрю я прежде смерти моея, да объиму сего возлюбленного сына! Приими сие свидетельство нашия общия благодарности и последнюю жертву, в сих местах тебе приносимую... Цветы! воссылайте к небесам сладчайшее свое приношение! Птицы! соединяйте со гласом моим песни свои! Кедры! пальмы! изображайте радость мою своим трепетанием! Да поможет мне вся природа! И вы, дети мои! вы не будете бесчувственны к сему, примите и вы участие в моем восторге!» В самое то время поражает он жертву; кровь течет на алтарь, и радостные слезы лиются из очей старца и соединяются с жертвенною кровию. Тогда Селима, не возмогши заключити более чувствования в сердце своем, простирается пред алтарем, объемлет его и возводит к небесам свои взоры; уста ее безгласны, но благодарность никогда толь сильно не изображалася; слезы ее орошают грудь ее, и с курением жертвоприношения, восходящим до облак. соединяет она чистое приношение своих воздыханий. Между тем, цветы испущают ароматы свои, птицы воспевают нежные песни, кедры и пальмы движут свои ветвия, вся природа кажется чувственна к восторгу отца чадолюбивого, и все ближние его произносят глас радостный. Но сердце Симеоново было возмущенно. «О небо! — вещал он втайне. — Достоин ли я приступити ко алтарю сему и согласити моление мое с молением добродетельного старца? Благословлю тебя, исправившего мои злодеяния и пославшего радость в сердца, исполненные прежде горести виною моею. Но могу ль я надеятися, что ты меня прощаешь и что я вечно не буду раскаянием терзатися!» Таковы были его моления, и, призывая небеса, не смел он возвести на них очес своих.
По окончании жертвы Иаков со всеми своими возвращается в сень свою. Тогда дети его и их младенцы приемлют в руки свои дары Иосифовы и приносят оные отцу своему и Селиме, кои, обняв сии дары: «О день! блаженный день! — возопили. — День, разнствующий неизреченно с тем, в который узрели мы окровавленную его одежду!» Потом Иаков уготовляет для всех своих великолепное пиршество: по отсутствии сына своего он первый еще раз созывает своих ближних. Во время праздника сего беседовали все о едином Иосифе; старец усугубляет о нем свои вопросы. Он хощет ведати, каким образом приведен сын его во Египет. Все они умолкают, и Симеон едва смущение свое таити может. Рувим простер наконец слово свое: «Иосиф, — рек он, — без сомнения, не хотяй обновити скорби нашея... мало вещал нам о сих несчастных временах... Лютые варвары... поразив его многими удары... продали мадианитам... кои повлекли его в неволю». Симеон бледнеет от сих слов, Иаков и Селима воздыхают. Ввечеру, вошед в жилище свое, Селима остановляется пред ковчегом, хранящим ризу ее возлюбленного, она отверзает его и слезами радости ныне орошает. Потом спешит она сняти кипарис, одевающий сень ее, и сон, приводя к ней веселые изображения, прерывает смятенный восторг, коему предалося ее сердце.