Собрание сочинений. Том 9

Был Кузнецкий мост,
                                   спекулянт,
                                                    прохвост.
Сразу после войны у Кузнецкого —
не осталось ни великосветского,
ни ямщицкого,
                        ни купецкого.
Да и я лет в четырнадцать не был прост —
выручал меня, правда, мой дылдин рост,
но во мне было мало детского —
больше риска шпаны молодецкого.
Не скажу, что был гол —
                                         жмых глодал и глагол.
Я дрова за дрова
                           у соседей колол.
Стал Кузнецкий любимейшей из всех моих школ.
Я в барыги особенные пошел —
это книжные были барыги.
Открывался мне полуподпольнейший пласт —
Гумилев и Кузмин,
                               и неведомый Пяст.
Для мильтонов я был странновато грудаст,
ибо прятал за пазухой книги,
тяжеленные, словно вериги.
Торговал я Уилки Коллинзом —
«Лунный камень» тогда шел на ять,
да и Южным и Северным Полюсом
я вполне бы сумел промышлять.
Но однажды какой-то запуганный хмырь
подошел, озираясь
            (как будто в Сибирь упекут его, если разыщут),
хрипанул мне сквозь шарф,
водку в душу вдышав:
«Есть Есенин…
                         Возьмешь сразу тыщу?»
Я нашел пацаненка
                                со мной одних лет
под веселенькой кличкой —
                                              «Шкилет».
У него было трое сестренок,
и он был до прозрачности тонок.
Со «Шкилетом» мы живо за дело взялись —
за часок
             разгрузили облупленный ЗИС.
В чердаке знаменитого Дома моделей
книжки спрятали мы от метелей,
и предстал перед нами,
                                      подростками,
однотомничек тощий с березками.
От Есенина руки побаливали,
и себя мы стихами
                              побаловали.
А стихи были взрослые,
                                       но и ребячьи.
Это было про нас
                            и про всех:
«Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег».
Посиневший «Шкилет»,
никакой не поэт,
позабыл свою книготорговлю,
и, светясь, будто в церковке сельской свеча,
вслух читал эту книжку, распевно мыча,
как рязанскую песню коровью.
На Кузнецком запахло выпасом.
Люди были изумлены:
                                    «Неужели Есенина выпустили?»,
словно выпущен был из тюрьмы.
Я, страницы раскрыв наудачу,
так читал,
                будто тоже сидел вместе с ним:
«Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым».
И вдруг передо мной,
                                   как из тумана,
                                                           мама.
Мне не было страшней
                                      во сне советском,
чем на ходу столкнуться с ней
                                                  здесь, на Кузнецком.
И фронтовой певицы сан —
                                             он был бы так унижен
тем, что я стал – родимый сын —
                                                       барыгой книжным.
В день двадцать первых именин,
                                                     в ту пору золотую
она на конкурсе всех Зин
                                          выиграла вчистую.
Ее покинул муж второй.
                                        Покинул голос.
Со мной и крошечной сестрой,
                                                  за нас она боролась.
Среди неяблонной пурги
                                         в шубейке ветхой,
стояла, скрыв у глаз круги
                                            под вуалеткой,
и цвета не ее волос —
                                   жгуче-кофейный
к ней после тифа как прирос
                                               парик трофейный.
Но все-таки в Москве тех зим,
                                                  сугробной,
                                                                   санной
она была среди всех Зин
                                        красивой самой.
«Ты что тут делаешь, сынок?
                                               Узнала, хоть слепая…»
А я от страха чуть не взмок…
                                               «Я… книжку покупаю».
«Какую книжку?
                            Дай сюда…
                                              Не верится – Есенин!
Издали снова!
                       Вот так да!
                                         И нет землетрясенья?
Постой, а где ты деньги взял?
                                                В коробке от ландрина?»
«Грузить ходили – на вокзал…
                                        Рассказывать все – длинно…»
И тут «Шкилет» сыграл спектакль,
                                                          легко и хватко:
«Мадам, для вас почти за так…
                                                  Всего тридцатка!»
Пошли мы с мамой по Неглинке.
На ее первые сединки
садились бережно снежинки.
И вдруг она призналась мне:
«Перед Есениным когда-то
была я очень виновата
во время бурного дебата:
«Грусть не для пролетариата!»
Да, впрочем, толку маловато
в столь поздно признанной вине».
Ах, Кузнецкий мост,
                                 ты мне дорог,
                                                       прохвост.
Здесь сошлось в моей жизни
                                               в сплошной перекрест
все, что было разбито,
                                    рассеяно,
было столько здесь встреч,
                                            было столько разлук
здесь случилось, что вдруг
                                            из моих же рук
подарила мне мама Есенина.

29 января 2005