Собрание сочинений. Том 6

Пыль бунтарствует,
                                грязь протестует,
и коварствует
                      водопровод.
Мусор царствует,
                            мусор бастует —
он себя убирать не дает.
Ветер буйствует,
                           эхом вторя
грозным крикам плакатных букв:
это мусорщики Эквадора
поднимают отчаянья бунт.
Бьется лозунг неустрашимо,
архимедовски озорной:
«Дайте мусорные машины —
мы очистим весь шар земной!»
В окна муниципалитета,
словно грязи слипшийся ком,
гневно с улицы полетело:
«На балкон,
                   президент,
                                   на балкон!»
Полицейские празднуют труса.
С песней мусорщики идут:
«Если урн не хватает под мусор —
избирательные подойдут!»
Ребятня, лопоча, набежала.
Головенки курчаво торчат,
и невидимый отсвет пожара
озаряет эквадорчат.
Не кокетливый демон странствий
по планете бросает меня,
а всемирный порыв демонстраций
против хунты хламья и хамья.
Здоровенный мулат,
                                пол-арбуза
запустив на балкон пустой,
мне кричит:
                   «Эй, poeta ruso!
Подключайся!
                       Бастуй!
                                   Ты свой!»
И тебя,
           прорывавшийся в завтра,
вспоминаю, —
                   мне близкий до слез,
революции ассенизатор,
революции водовоз.
И волнуюсь я непритворно,
и робею чуть-чуть —
                                 признаюсь:
это мусорщики Эквадора
принимают меня в профсоюз.
И мне хватит и сил и задора —
у надменных чистюль не в чести —
вместе с мусорщиками Эквадора
гигиену земли соблюсти.
В двадцать первом одержим победу,
но пока что в пыли и дыму
я на мусоровозе еду
по двадцатому моему!

Гваякиль, Эквадор, июль 1971

В зоне последней надежды

Будто разверзлись
                              и хлябь,
                                          и твердь,
и никуда не деться.
Панчо, амиго,
                       где мы, —
                                     ответь?
«В Зоне Последней Надежды».
Над Патагонией
                          ветер свистит,
а по движению,
                         справа,
так прозаично
                       табличка висит
и подтверждает,
                          что правда.
«Кэптеном»
                  Панчо, мой друг,
                                             задымил:
«Символы – чушь.
                               Мы не дети.
Но, вообще, по-моему, —
                                       мир
в зоне последней надежды».
Что твой обветренный лик,
                                            бородач,
вдруг омрачился тенями?
«Сколько страдали мы —
                                        не передашь!
Сколько надежд потеряли!
Вроде бы все хорошо сейчас.
В руки мы власть получили.
Как будет страшно,
                               если у нас
что-то сорвется в Чили…
Я – не мальчишка.
                               Я уже дед.
В жизни ничто не бесследно.
Это не страшно —
                             лишаться надежд.
Страшно
              лишиться
                              последней».
Панчо,
          тугие пришли времена.
Панчо,
          но я полагаю:
если обманет надежда одна,
где-то забрезжит
                            другая.
И беспредельна,
                          словно любовь,
даже когда неутешна,
зона,
       где нет пограничных столбов, —
зона последней надежды.

Пунта Аренас, Чили,

июль 1971

Руслановские валенки