Собрание сочинений. Том 6

Четвертый полицейский кордон.
Я застыл с пересохшим ртом.
В горле – тоже горячая сухость.
А ракета,
              метрах в двухстах,
замерла,
             на цыпочки встав,
к рыжим звездам тревожно принюхиваясь.

И стояла ракета,
молода и свежа,
ожидая рассвета,
чуть – под кожей – дрожа.

И опорная башня,
сдув с нее воронье,
чтобы не было страшно,
обнимала ее.

Обнимала с тревогой,
как сестренку сестра,
перед дальней дорогой
из родного села.

Что-то грузное, крабье
было в красных клешнях
и крестьянское, бабье:
жалость, нежность и страх.

Мир – большая деревня,
и за столько веков
бабам так надоели
драки их мужиков.

С бомбой страшной, кистенной
у соломенных крыш
в драке стенка на стенку
ничего не решишь.

Есть в деревне придурки,
куркули и шпана,
потаскухи и урки,
но деревня одна.

Это счастье, даренье,
это мука моя —
быть поэтом деревни
под названьем Земля.

А ракета гляделась
в лица дальних планет,
а ракета оделась
в прожекторный свет.

Уходя в бесконечность,
тихо пели лучи.
Человечность и вечность
обнимались в ночи.

Мыс Кеннеди – Коктебель, апрель – май 1972

Бродвейский цыган

Цыган и цыганщина – разные вещи.
Цыганщина, ты на цыгана клевещешь,
когда преподносишь его плясуном,
вертящимся, словно волчок, очумело,
мешающим пьяно под крики «Чавелла!»
крепленые слезы с крепленым вином.

Цыган – это не семиструнные страсти,
а тысячеструнные. Как ни прикрасьте
цыгана судьбу – в ней трагедии боль.
Страны под названьем Цыгания нету,
но в поисках бродят цыгане по свету.
Цыган – это тайна, а вовсе не роль.

По несуществующему ностальгия,
наверно, больней, чем все боли другие.
Дыра в одеяле лоскутном всех стран.
Бродвей. На душе у меня так погано,
когда с отвращеньем под образ цыгана
на сцене подделывается цыган.

Нью-Йорк, апрель – май 1972

Кто ты, Гранд Каньон?