Собрание сочинений. Том 6

Два детектива ведут меня,
                                          русского,
чьи-то портреты хрустят
                                       под подошвами.
В сердце моем что-то тоже хрустнуло —
стоит искусство не так уж дешево.
Кто вы,
           убийцы невидимолицые?
Бомбой в искусство —
                                    не тонкость ли вкуса?
Выродки вы,
                     если даже полиция
стала от вас охранять искусство.
Кто-то сегодня звонит Барри Бойсу —
верному другу,
                        актеру прекрасному:
«Ты откажись —
                          или будет поздно! —
завтра читать комиссара красного!»
Барри, мы все-таки живы с тобою.
Барри,
          мой кореш,
                            мы все-таки старше
девушки той,
                     подкошенной болью, —
той,
      не повинной ни в чем секретарши.
Бедная Айрис,
                       жертвою века
пала ты,
              хрупкая,
                           темноглазая, —
дымом задушенная еврейка,
словно в нацистской камере газовой.
Трудно отравленный воздух проветрить.
Пахнет Майданеком,
                                  Бабьим Яром.
Если б Чайковский был жив
                                              и приехал, —
вы тоже назвали его «комиссаром»?
Сколько друзей,
                          Соломон Израилевич,
в офисе вашем
                        в рамах под стеклами!
И на полу —
                    Станиславский израненный,
рядом —
              Плисецкая полурастоптанная.
Там, где проклятая бомба шарахнула,
басом рычит возле чьих-то сережек
взрывом разбитый портрет Шаляпина
с надписью крупной:
                                 «Тебе, Семенчик».
Свежего воздуха!
                            Страшно мне,
                                                  муторно.
Не удержаться от гневного крика:
В чем виноваты поэзия,
                                      музыка?
В чем виноваты
                         гармошка и скрипка?
Вам бы хотелось побаловаться?
Вам бы хотелось в искусстве,
                                              как в храме,
бомбами,
              бомбами —
                                по балалайкам,
и по ногам балерин —
                                   топорами?
Может быть, ради скандальчика остренького,
замаскированы для подстраховочки,
завтра вы финкой —
                                 по струнам Ойстраха,
а послезавтра —
                          в бок Ростроповича?!
Слышу архангелов судные трубы.
Прокляты те,
                      кто дьяволу проданы,
те, кто хотел бы мосты из трупов
строить для дружбы между народами.
Ангел Искусства,
                            пою тебе оду!
Над сумасшедшими,
                                 над прокаженными
вечно дети от народа к народу
с крыльями,
                   бомбами обожженными…

Нью-Йорк, в ночь с 27 на 28 января 1972 (по телефону)

Во время холодной войны была парадоксальная ситуация. Наши власти неохотно давали разрешения на зарубежные поездки независимо мыслящим музыкантам, поэтам, художникам, а чаще вообще запрещали их. Но когда мы приезжали на Запад, нас обвиняли в том, что мы посланы советским правительством для пропаганды. Плеснули кислотой на фрак музыканта, высыпали мешок белых мышей под ноги балерины, мне сломали два ребра ботинками в Сан-Поле, штат Миннеаполис. А началось все с крови в офисе Сола – или, как ласково звали его мы, – Семенчика Юрока…

Богема