Собрание сочинений. Том 6

Рождество Христово во Вьетнаме —
отдых от антихристовых бомб.
Елочки с нейлонными ветвями
приоделись на углу любом.

Приоделись старость, юность, детство,
но не слишком пышен променад,
ибо это слово – «приодеться» —
ко Вьетнаму трудно применять.

Время не для шика, не для лоска,
но в прическе женщины любой
все-таки какая-нибудь блестка
светит вифлеемскою звездой.

И, за бедность не прося прощенья,
все-таки над каждым пиджаком
отсветом пеленок в той пещере —
беленький платочек – уголком.

Даже если холст дырявой робы
на плечах вьетнамских стариков,
их морщины – потайные тропы
трех неумирающих волхвов.

Ангелам, небось, просторно в небе,
а в соборе давка – просто страсть!
Здесь не то что яблоку, – здесь негде
рисовому зернышку упасть.

Нет, не фанатическая вера
собрала крестьян и весь Ханой, —
просто ежегодная премьера
этой взрослой сказки завозной.

Церковь, ты сейчас театр для бедных
или ты всегда такой была?
Сказкой желтых стала сказка белых,
но ни тех, ни этих не спасла.

Если рвутся бомбы, чье-то: «Амен!» —
где-нибудь в горящем городке,
словно позолоченный, но камень
у ребенка мертвого в руке.

Но красиво – до чего красиво! —
лишь Христа-младенца славит хор,
и громадой скального массива
в воздух поднимается собор.

Он летит над рисом юным-юным,
над землей, где каждый дом скорбит,
где почти забыто слово «умер»
и привычно слышится «убит».

Голоса все тоньше, тоньше, тоньше,
и бестактно целеустремлен
лишь японский телевизионщик,
с камерой взобравшись на амвон.

Не туда гляжу я, где посольства
на забронированных местах,
а туда, где маленькие солнца
детских лиц с молитвой на устах.

Матери в семянных тихих бусах,
прачки и крестьянки, держат их, —
крошечных раскосеньких Иисусов
на руках натруженных своих.

Но такая в женщинах усталость,
что, хотя ценою стольких мук
место в этом зале им досталось, —
полуспят, качаясь, как бамбук.

Спите… Все, что чисто, – все уместно,
спите… Бог не в церкви – в вас живет.
Пусть, на вас не обижаясь, месса
колыбельной бережно плывет.

Спите… Нету выше благодати,
чем ребенка к сердцу прижимать.
Есть одна на свете богоматерь —
это человеческая мать.

Спите… Ваши руки огрубели
от лопат, серпов, мотыг и кос,
но ребенок в каждой колыбели
для меня не меньше, чем Христос.

Мучеником не был он последним
в муках человеческой семьи.
Распят был он тридцатитрехлетним, —
распинали месячных в Сонгми.

Чем он выше всех детей убитых,
тех, что в душу смотрят молча нам,
этот – из всемирно знаменитых —
на стене собора мальчуган?

Ханой, январь 1972