Собрание сочинений. Том 4

Твоя рука

Ты гордая.
                 Ты смотришь независимо.
Твои слова надменны и жестки.
И женщины всегда глядят завистливо,
как хмуро сводишь брови по-мужски.

А у тебя такая маленькая рука
с царапинками,
                        с жилками прозрачными,
как будто бы участия просящими…
Она,
       твоя рука,
                       хрупка-хрупка.
Я эту руку взял однажды в грубую,
не слишком размышлявшую мою
и ощутил всю твою робость грустную —
и вдруг подумал,
                          что помочь могу.
Помог ли я?
                  Я слишком в жизни жадничал…
На сплетниц ты глядела свысока
среди слушков и слухов,
                                       больно жалящих…
А у тебя такая маленькая рука…
Я уезжал куда-то в страны дальние,
грустя —
              сказать по правде —
                                              лишь слегка,
и оставлял тебе твои страдания…
А у тебя такая маленькая рука…
Я возвращался…
                          Снова делал глупости
и буду делать их наверняка
в какой-то странной беспощадной лютости…
А у тебя такая маленькая рука…
И ненависть к себе невыносимая
гнетет меня,
                   угрюма и тяжка.
Мне страшно.
                     Все надеюсь я —
                                               ты сильная.
А у тебя такая маленькая рука…

Ноябрь 1962, Гавана

Мертвая рука

Кое-кто живет еще по-старому,
в новое всадить пытаясь нож.
Кое-кто глядит еще по-сталински,
сумрачно косясь на молодежь.

Кое-кто, еще не укротившийся,
оттянуть ее пытаясь вниз,
намертво за стрелку ухватившийся,
на часах истории повис.

Кое-кто бессильной злобой мается
и сжимает оба кулака.
Мертвая рука не разжимается,
ибо это мертвая рука.

Мертвая рука прошлого,
крепко ты еще вцепилась в нас.
Мертвая рука прошлого
ничего без боя не отдаст.

Но раздавят временное в крошево
тяжкою пятой своей века.
Мертвая рука прошлого,
все-таки ты – мертвая рука.

Декабрь 1962, Гавана

Второе рождение

Д. Шостаковичу

Нет, музыка была не виновата,
ютясь, как в ссылке, в дебрях партитур,
из-за того, что про нее когда-то
надменно было буркнуто: «Сумбур…»

И тридцать лет почти пылились ноты,
и музыка средь мертвой полутьмы,
распятая на них, металась ночью,
желая быть услышанной людьми.

Но автор ее знал, наверно, все же,
что музыку запретом не запрешь,
что правда верх возьмет еще над ложью,
взиравшей подозрительно из лож,
что, понимая музыку, всю муку,
ей, осужденной на небытие,
народ еще протянет свою руку
и вновь на сцену выведет ее.

Но обратимся к опере. На сцене
худой очкастый человек – не бог.
Неловкость в пальцев судорожной сцепке
и в галстуке, торчащем как-то вбок.

Неловко он стоит, дыша неровно.
Как мальчик, взгляд смущенно опустил
и кланяется тоже так неловко…
Не научился. Этим победил.

Декабрь 1962

1963

Юрию Никулину

Всю жизнь свою мучительно итожа
и взвешивая правду и вранье,
я знаю: ложь в искусстве – это лонжа.
Труднее, но почетней без нее.

3 марта 1963, цирк на Трубной

Паноптикум в Гамбурге