Собрание сочинений. Том 2. Мифы

– Представляете себе, параллельный вы говорите параллельному мне, что жизнь иначе сложиться не могла. При всем том, что она уже сложилась у нас иначе.

– Думаете? Где-нибудь? Мы тоже? Беседуем? – с такой интонацией произнес актер, но уже параллельный актер.

– Сложнее. Представьте, я Андрей иду в гости, в это время другой Андрей, возможно, погибает где-то в джунглях, а третий всего-навсего возвращается из гостей. Главное, все мы влияем друг на друга. – Я, правда, чувствовал в себе несколько Андреев, которые прятались один за другого.

– Представить можно все что угодно. Все это дым, – собеседник окутался дымом, как Монблан облаками.

– В конце концов, Вселенная конечна в образах своих. Почему бы их сочетаниям не повторяться. Одна творческая манера, – я смотрел на Монблан в телескоп и видел его размноженным.

– Творец выше художника, – сказали ряды судейских мантий.

– Но даже отцы церкви признавали… – не сдавался я-еретик.

– Ориген был осужден на V Вселенском соборе, – изрекла авторитетная книга.

– Философ Лосский… философия интуитивизма… – зашелестели во мне страницы.

– А вы читали?.. Франк возражает, он говорит «о единственности и неповторимости…».

Страницы во мне продолжали переворачиваться:

– Нравственное состояние любого, кого ни возьми, бесконечно далеко… Одной жизни недостаточно для перехода в свет… Я говорю о следующих или возможных.

– Человек по природе ленив. Тогда мы все время будем дожидаться следующих жизней или апеллировать к двойникам, – возвестил бородач-материалист с кафедры студентам.

– Признайтесь, вы бы хотели все главные роли переиграть?

– Ох, я жадный! Душа… монада… гусеница… зверь… человек… – это говорил уже Треплев из «Чайки».

В комнату заглянул хозяин, который уже натянул синюю майку на свои великолепные мышцы.

– Жизнь – бред, а мир – балаган, запомните, ребята, – примирительно сказал он. И скрылся.

– Действительно, мир – это театр, где мы затеряны где-то в массовке. А воображаем, что герои, – с иронией и горечью произнес актер, который уже был в своем московском театре, что на улице Чехова. Я даже здание увидел – модерн в виде супницы.

Актер выпрямился, стал как-то значительней, он вышел на подмостки. Внизу и вдаль за сияющим туманом прожекторов – темные ряды, где сидят крепкие кочны капусты, гладкие и взлохмаченные, – целое поле зрителей. И поле ждет, чтобы его окучили громкими словами, пропололи горячими чувствами и срезали под корень при общем энтузиазме.

– Высшая Сила играет нами, и весь смысл в самой игре, поскольку результат известен заранее. Рано или поздно спасутся все.

– Или не спасется никто, – посмел пискнуть червячок.

– Но откуда тогда такое движение, такой напор? Кусок мяса – и можно было бы успокоиться на этом. Но все хотят рая! Даже сюда к фонарщику за этим ходят…

– У меня был настоящий рай, – вспомнили обломки меня.

– И теперь вас мучает воспоминание об утраченном, – сказал священник.

– Разве грех стараться его вернуть? – спросил я исповедальную кабинку.

– Но вы-то ищете Еву, не рай, – на меня торжествующе смотрел монах. Он все-таки сыграл свою роль.

После я неоднократно возвращался к нашему разговору в пенале. Может быть, действительно я ищу свою утраченную Еву, а не рай.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Если подумать, был и другой вариант разговора. Начну снова с самого начала.

Павел Афанасьевич жил на Абельмановской в старом московском доме в довольно глубоком полуподвале. Верхняя часть окон верно показывала время суток и погоду, но сами рамы глубоко сидели в каменных карманах, и в квартире было всегда полутемно, как в старых Бутырках. Сие никому не мешало. И стучали сюда условным стуком: бом! бом! бом! – колотили по рваному дерматину в любое время дня и ночи. Павел Афанасьевич был лысоватый человек неопределенных лет, лицо хитрым кукишем, и носил прозвище «фонарщик». Сам по профессии художник-оформитель, когда-то в Суриковском институте он ставил на стол в аудитории волшебный фонарь и показывал студентам диапозитивы. Леонардо, Рембрандт – вот и стал не просто фонарщиком, а Учителем Жизни.

Компания, слипшаяся, как осиный ком, шумно приветствовала меня восторженными и сердитыми возгласами, но веселье было явно на излете. Под потолком витал синий призрак. Уже покурили.

– Где ты был? – осведомился «фонарщик».

– Разве не у тебя в пенале?

– Но у меня ничего серьезного и не было всю неделю. А что, плохо?

– Плохо.

– Значит, ты был в другом месте. Там и спрашивай.

– Если бы я знал, где спрашивать!

– Я и говорю: жизнь – бред…

– А мир – балаган! – подхватила компания.

Вокруг стола, мятая клеенка, литровая бутылка бельгийской водки, стаканы – и никакой закуски. Обычный набор: знакомый художник, полузнакомый художник, незнакомый бородатый – неизвестно кто, несколько миловидных девушек и довольно известный киноактер, как ни странно, я его знал по компании питерских поэтов. Учитель Жизни, обняв тоненькую в кудряшках, ерничал и был, как говорится, в ударе.