Собрание сочинений

Тематика – вязнет в кустарной технике сцены.

Звук – слово (по-новому звучащий) – едва зарождается среди развалин бывшего «московского диалекта» и музыки усадебного периода культуры.

Режиссеры – давно бегут из театра в кино.

Установилось твердое мнение о том, что театр вообще доживает последние дни.

Это мнение еще вчера было – «прогрессивным».

А сегодня сам кинематографический бог в трех лицах: Эйзенштейн (отец), Александров (сын) и Пудовкин (очевидно, дух святой)³, втроем выступили с «заявкой» («Жизнь искусства», № 32) о том, что киноискусству грозит великая опасность от по-новому изобретенного в Америке «говорящего немого».

Они говорят, что новые звуко-зрелищные картины строить надо не на совпадении, а на несовпадении моментов слуха и зрения.

Культурный человек должен понять, что такое заявление режиссеров – просто дань грамотности и в подтверждении не нуждается.

Можно было бы только добавить, что и прием совпадения, как всякий параллельный ряд, иногда бывает нужен.

Но дело не в этом.

Интересным, симптоматичным и даже симпатичным является одно противоречие, допущенное боевой кино-троицей (Э., П. и А.) в их «заявке», а именно: «новое техническое открытие», говорят они, есть органический выход для культурного кино-авангарда из целого ряда тупиков, казавшихся безвыходными.

Я подозреваю, что этот «выход» – есть выход прямо из кино к театру, однако, в «заявке» говорится о театре в тоне обычного отмежевания.

Фактически известно, что «новое открытие американцев» заключается именно в том, что теперь стало возможным («заветные мечты») полное «совпадение» звуковых и зрительных моментов не только при демонстрации, но и механически при съемке кинокартины.

В чем же «выход», если не в театре, если как раз от этого «совпадения» принципиально и очень правильно отказываются авторы «заявки».

И уж совсем странно и непоследовательно звучит их скорбь о том, что… «мы, работая в СССР, сознаем, что при наших технических возможностях приступить к практическому осуществлению звучащего кино удастся не скоро».

Почему – «не скоро»? Почему нельзя этого сделать в оперетте Луна-Парк?!

Ведь «совпадение» не нужно, значит, «новое открытие» не «выход» и, значит, можно продолжать работу в пределах СССР.

Недавно в Москве в помещении театра Мейерхольда Ленинградский театр Дома Печати показал результат пятилетней работы над звуком⁴, где все построено в упор на несовпадении звуковых и зрительных моментов: тут были также применены зеркала и «предметные экраны» (в Ревизоре и Тарповой целые сцены актеры исполняют беззвучно, шевеля губами или говорят громко, но не двигаются («междуфактурный обтюратор»), и все это в сочетании с особой театральной музыкой Кашницкого⁵, построенной как «самостоятельный монтажный момент»).

Вновь и вновь изобретаемое «говорящее кино» на этот раз очень вовремя напоминает всем нам о театре как о центральной зрелищной лаборатории, где (в будущем) кино не более как один из элементов теомонтажа, вопреки всем известным неудачам на этом пути многих режиссеров.

Торжественная «заявка» наших «авангардных» режиссеров означает только: для них – возвращение к театру, то есть к полному объему зрелищного искусства, а для меня – конец одиночества, в коем пребываю, поджидая «авангард» пять лет.

Свидание в Луна-Парке.

Привет, честь и место.

У себя во рту я чувствую три чужих пальца – я должен свистнуть.

Чтобы призвать к многопольной культуре зрелища и – конец всяким «великим немым и говорящим» – однополкам!

Изолированное от звуковой культуры кино держалось до сих пор силой репродукции и прокатом.

Наше дело в лаборатории; мир химикам – война творцам!

На 1929 год *

Вино, трубки, дворцы, сыр, воспоминания и положительные типы советской драматургии – так повелось что все эти вещи ценятся за свой возраст.

Вот список современных хороших людей: профессор из Человека с портфелем¹ – около 60-ти лет; такой же профессор из Любови Яровой² – немного моложе (и немного хуже); инженер Мерц – более 50-ти лет, очень хороший, должен стать лет через пятнадцать еще лучшим. Удивительный морской капитан 1-го ранга из Разлома³ – около 60-ти лет (молодой полжительный матрос не считается, так как безумно влюблен в дочь капитана и в политграмоту); два старых инженера из Рельсы гудят⁴ (57 и 72 года) – стопроцентная честность. А сколько еще стариканов заготовлено на 29-й год? В тех же самых пьесах: белогвардеец, приезжающий из Парижа к инженеру Мерцу, – 21 год; человек с портфелем – 32 года; меньшевик Яровой – 38 лет; морской офицер – контрреволюционер из Разлома – 25 лет; комсомолец-рвач из Рельсы гудят – 18 лет; дурак-коммунист из Человека с портфелем – 23 года. Интересно, какие вещи мы привыкли ценить за их молодость, свежесть, новизну?

Электрическая лампочка, вода, хлеб, мясо, яйца, масло, костюм, воздух.

Очевидно – все вещи первой необходимости.

Наша драматургия ненавидит молодость.