Собрание сочинений

…Голая чушь
Какой не бывает короче
И злей и глуше

(Крученых, «Город в осаде»)

И будет не то что мы в газете ежедневно читаем
Перепутаю все края
Выкрою Нью-Йорк рядом с Китаем
И в начале происшествий и новых алфавитов поставлю
Я.
Будет Чехов сидеть на французской горчице Перьев своих сильнее острясь
На колени к нему в восторге вспрыгнет спина певицы
А вместо меню захудалых – ручаюсь! – бесконечная мразь!
И на баранине клеймо: огромной закорюкой мой клятый глаз!
Пусть красками всех афиш и погребальных объявлений
Будет кричать мое: гви-гва!
Пусть прославляется красный нуль и гений
И лопнет от гнева редактора голова!

(из книги «Буг-будды»).

В русской поэзии «голая чушь», начиная уже с символистов, медленно подтачивала кривизной и шероховатиной биллиардный шар обмысленного публикой слова. Корнеплодство в огороде Хлебникова, слова изнанкой – «от трех бортов в угол» – Маяковского являются последней попыткой сделать слово заметным хотя бы по яркой дыре: но этого уже недостаточно. «Тринадцатый апостол» изысканного метафоризма – Маяковский безнадежно орет:

Милостивые Государи
Заштопайте мне душу…⁵

История футуризма – увлекательная повесть для Энциклопедического словаря, но футуристы все забывают: может, у них и памяти нет никакой!..

Так или иначе, будальный Крученых всегда «бьет по нервам привычки»⁶ и теперь уже он, если кто-нибудь, слушая «ноктюрн на флейте водосточных труб»⁷, в его присутствии «подавится восторгом», Крученых пропишет:

душистое рвотное

(«Восемь восторгов»).

Молафар… озной… озноб… мымз… мылз… экка… мыкыз. («Наступление» и др.). Всем, кто

С чужой Люлей
Невестой Брюсова
заплюзганной
глязюли акушеркой
цлами цлай
Охт зо 5 ч. утра…
Сглазили смокинг!.
Наемь… онота

(«Любвериг»).

На смену поэзии обновлявшей (Бурлюк, Хлебников, Маяковский) идет поэзия просто и совсем новая. В 13-м году Крученых обнародовал «Декларацию слова как такового», где впервые говорится о некоем «свободном заумном» языке, который «позволяет выразиться полнее»:

го-оснег-кайд и т. д.

В своем творчестве Крученых еще не окончательно расквитался с «умной» поэзией, где стоит на последней ступени безумия, дразнясь и хитро увертываясь от лаврового листа:

Я спрятался от солнцев
Чтоб не сглазили

(из «Во-зро-пщем»)

впивается в ногти стальной каприз («Будалый»)

Уехал в Чагодубию
Притворился буддою

(из «Мирсконца»).

В произведениях, написанных на языке «умном», орбита которого целиком проходит среди т. наз. «обстоятельств жизни», Крученых наугад, но в математически точных формулах беспредельного вздора утверждает прочность своего ума, зашедшего за разум и делающего разуму «рожки».

Здесь он вне стиля, вне всего, что заведомо хорошей марки – хотя бы футуристической.

Падая в пропасть, а не с какого-то этажа в лужу, он развивает безудержную инерцию, которая прорезывает живот земли. и вот:

Тянуткони
Непонятные нони.
Зверь испугался
Откуда галь ся.⁸

Вместо расслабленной поэзии смысловых ассоциаций здесь предлагается фонологика⁹, несокрушимая, как осиновый кол.

Везут осиновый кол
Убьют живых чол

(«Взорваль»).

О чем говорится в этих стихах?

Такие слова как «нони» и «чолы» странны, они туго воспринимаются, не чешут пяток воспоминания, они тешут осиновый кол на упрямой голове людей с хорошей памятью.

И в результате эти стихи будут поняты!¹⁰

К ним прилипнет содержанье! И не одно, а больше, чем ты можешь выдержать. Потому что нелепость – единственный рычаг красоты, кочерга творчеств:¹¹

«голая чушь» – чудо!

Поэты-символисты, утвердившие в себе союз формы и содержания, были кровосмесителями, их потомство рахитично, оно:

Чахоточной ночью выхаркано
В грязную руку Пресни¹²

(Маяковский).

Только нелепость дает содержание будущему:

Нулево
Пулево
Кулево . . . . дыж

(из «Ожирения роз»)

Ягал-млы

(«Бегущее»)

хо-бо-ро
мо-чо-ро

(из «Фо-лы-фа»).