Собор

Сутолочный, пестрый, черный, с суровой душой, вершит он свой циклопический труд. Суровая, эпичность есть в его дыхании, мощь эпохи — в черных его плечах. Всему миру дает он металл, его сталь вибрирует в космосе. И сегодня, и завтра… Работая днями и ночами, сам будет преобразовывать себя, искать какое-то иное совершенство. Каким же будет оно? Стройные, из стали и стекла небоскребы отразятся в голубизне Днепра? Или контуры иных, невиданных конструкций? Какой дух найдет в них свое проявление?

Задумавшись, сидит за рулем юноша-архитектор. Говорят, чем красивее женщина, тем сильнее жаждет она быть еще более красивой… Придет чистота, упорядоченность, бездымность, будут росистые розы в цехах, белым снегом зацветут вишни на заводских дворах. Эстетика грядущего, ведь не может она не прийти? В чем же она? Какое жилье, какие здания должны подняться на этих берегах, чтобы человек мог сказать наконец: «Мне легко. Мне чудесно. Я счастлив жить на этой планете».

Душа города, какая она? Чем она грезит? Когда она раскрывается? Не в такой ли вот час предвечерья, когда мерцает, пепелится даль, или светлым летним утром, когда ты после длительной разлуки подъезжаешь к этому городу, и вдруг возникает перед, тобой за Днепром, на высотах противоположного берега, нечто почти фантастическое, не суровый, кипящий, черный и грохочущий гигант, а город-мираж, город нежности явится в тихой утренней дымке. Воздушно-легкий, как висячие античные сады, — он тогда словно рождается в серебристой утренней мгле — открывая солнцу ажурность телевизионных башен, изгибы мостов, каскады зданий, шпили заводских труб. Город рассветов твоих юношеских, он вырастает перед тобой как единое строение, сотканное из нежнейших материалов будущего, как гигантский корабль, воздвигнутый не маленькими земными созданиями, а руками фантастических исполинов… Величественно-равнодушный ко всему земному, рассветно мерцая, отсвечивая на скалистых своих кряжах, он как бы прислушивается к какой-то иной жизни и видит важнейшее из всего: солнце… багряное, росное солнце, поднимающееся перед ним из плавней, из туманов Скарбного.

Потом спадет утренняя дымка, и явится перед тобой твой город, как пекло виадуков, переездов, светофоров, грохочущее пекло сажи, копоти, клубящихся дымов, заявит о себе содроганием земли, ухабами проваленной мостовой, горами необработанной руды и агломерата, резанет глаз Дворцом культуры металлургов с уродливо тяжелыми колоннами, которые ничего не держат и только свидетельствуют о тяжести пережитого…

Но ты и таким его любишь. Принимаешь и любишь его нераздельно, весь!

13

Что правда на свете есть, Зачеплянка могла убедиться еще раз: появилась доска на соборе. Как загадочно исчезла ночью, так же загадочно и вернулась, без свидетелей, неведомо кем прибитая, словно сама собой прилепилась к прежнему своему месту.

Так и осталась никуда не отправленной первая в истории Зачеплянки «анонимка», этот гневный папирус, под которым начала было собирать подписи Леся-фронтовичка, учительская дочка, проявившая при этом поразительную энергию и пыл. Зачем жаловаться, если пропажа — хоть неведомо откуда и как, а вернулась.

И родному отцу «гений-выдвиженец» не поведал бы о вызове к секретарю обкома. Перед тем Верунька Баглай сама же и сказала ему, что была у Первого, все выложила, высказала мнение Зачеплянки о соборе и о браконьерских происках вокруг него, — однако Лобода не знал, верить ли. Может, только пугает. Поверил, когда позвонили и сказали: вызывают. Шел на беседу с холодком беспокойства в душе, — трудно предугадать, что человека там ждет. По-всякому ведь такие беседы кончаются: можешь потерять, а можешь, наоборот, приобрести, выйти из кабинета работником иного удельного веса: там на глазах происходят превращения элементов! О Первом было известно Лободе, что он человек бурного нрава, способен на неожиданные решения. С ним надо так себя вести, чтобы маху не дать, держать ухо востро! Биография Первого начиналась на этом же металлургическом, доныне его мама и родня проживают на Колонии, брат инженером работает на заводе. До войны, вскоре после окончания металлургического института, нынешний секретарь руководил заводской партийной организацией, потом выдвинули его в горком, дальше в обком, во время войны стал на одном из фронтов генералом. Еще и теперь на Колонии вспоминают, как, приехав после Победы к матери в гости, танцевал ее сын, смуглолицый красавец с генеральскими лампасами, отбивал чечетку на свадьбе у племянницы. Не одна из поселковых молодиц с блеском в глазах (все они тут неравнодушны к красоте!) заглядывалась тогда на бравого генерала… В послевоенные годы он был секретарем в соседней, тоже промышленной области, потом его опять перевели сюда, избрали Первым…

В кабинете Лобода увидел человека с усталым видом, с посеребренными висками. Припухшие, внимательно прищуренные глаза, голос твердый, баритонистый, но доброжелательный. Пригласил сесть и прежде всего спросил об отце:

— Как там твой старик?