Собор

Почему он тогда так сказал? Откуда явилось это внезапное желание? Очарован был совершенством храма, дуновением древней, извечной красоты? Вряд ли. Скорее даже нет. Никогда прежде не был эстетом, и решительности ему тоже было не занимать. Разве что горе пережитых лет, жгучая ненависть к разрушителям, к губителям прояснила ему тогда рассудок, продиктовала приказ — сберечь! В молодости не мало видел он памятников старинного русского зодчества, памятников, которые, словно белые светильники, поставленные кем-то в правека, озаряли его суровый угрюмый Север. Но тогда он не знал, что это — зодчество, не знал, что тот свет творений, тот голос неведомых мастеров был послан из седой древности и для его души, и для нее тот голос предназначался. И разве виноват ты, что тогда смотрел на все глазами, не умевшими и не желавшими ничем дорожить, не понимавшими, что перед ними — сокровища? Только потом, со временем, почувствуешь это, пройдя полсвета дорогами руин и страданий. А тогда, во времена великого помрачения, разве что случай уберег тебя от того, чтобы вместе с такими же, как и ты сам, юными энтузиастами пойти разваливать соборы, наивным победителем стоять на грудах руин тех беззащитных ветхих своих северороссийских церквушек. Попадись на пути Рублев — не пощадил бы Рублева! Поверг бы и его с чувством правоты, в азарте разрушения, не подозревая даже, кто он такой. А что не пришлось принять участие в том слепом охмеленье, в пиршестве разрушений, то это только благодаря случайности: рано попал в артучилище.

После войны поселился в этом городе. Опять же по чистой случайности, по долгу военного человека. Хоть и не скажешь, что это было в разладе с его желанием. Во всяком случае, когда получил назначение сюда, первым, что возродилось в памяти, был собор на возвышенности, под осенними тучами, пощаженный когда-то в счастливое мгновение твоими дальнобойными. Приехал — и с тех пор тревожно-багровые негаснущие ночи Приднепровья стали военкому родными… Сына выучил на архитектора, после института работает в другом городе, но каждое лето к родителям приезжает, проведывает. Сыном военком доволен — мыслящий парень, горячо влюбленный в искусство. Увлекается, может, даже слишком: все эти Софии, Реймсы, Парфеноны — его стихия, его жизнь. Сам Парфенона пока еще не создал, но замыслами, смелыми проектами полна голова.

И военком и жена его уже привыкли, что с приездом сына в отпуск в их квартире открывается как бы клуб — каждый вечер приходят к сыну друзья, часами дискутируют… Когда речь заходит о какой-нибудь ризнице, восьмиграннике, о дивном том казацком барокко, сына не узнать, воодушевляется, глаза горят…

А сейчас задумавшийся, невеселый сидит он за рулем. Чтобы развлечь сына, военком принимается рассказывать жене всякие смешные истории, весело рассуждает о будущем, не так уж, мол, оно и мрачно, человек планеты растет даже в буквальном смысле слова, ученые заметили, что средний рост человека за последнее столетие увеличился на столько-то вершков — то бишь сантиметров, хотя ему, как военкому, и мелкота нужна, Тараса Бульбу в кабину реактивного не впихнешь… Жена сначала усомнилась, что люди увеличиваются в росте, потом с улыбкой окинула взглядом своего толстяка:

— Значит, есть надежда, что и ты у меня еще подрастешь?

— А как же. Особенно вширь…

Смеются. А сын невозмутим! Хмурость не проходит. Не всегда, правда, он такой. Чувства юмора не лишен, но сейчас только супится — угрюмость эту он с Карпат привез. Ездил недавно с товарищем изучать горную деревянную архитектуру, пешком исходил все Карпаты, все горы облазил, в одном горном селе собственными глазами видел, как местные ученики-старшеклассники старинную свою гуцульскую церковенку на дрова ломали. А учитель их, — учитель-наставник! — работой руководил.

От такого надолго помрачнеешь.

Сегодня сына и вовсе опечалило то, что услышал от приятеля на Скарбном: будто и над этим казацким собором занесен топор браконьера, по-воровски сняли ночью охранную доску… После такой новости Алексей подошел к родителям, пылая от возмущения:

— Лечу. Завтра лечу!

А куда полетит, к кому, — пожалуй, и сам толком не знает. Едва успокоили, отсоветовали, зачем же горячиться, нервничать.

— Всего не спасешь, — говорила мать.

— Ты хочешь, чтобы я — архитектор! — тоже стал соучастником разрушений?

— Глупости! Ничего ты не разрушал! — унимала мать.

— Все мы разрушаем, — кипел сын, — и я, и ты, и он, — показал на отца. — Уже тем, что в стороне стоим. Разрушаем своим равнодушием! Были такие, что Десятинную в Киеве взорвали, Михайловский златоверхий уничтожили у всех на глазах… А сейчас разве не сеем равнодушных? Плодим жестоких… Сами разрушителя вскармливаем! А разрушитель внутренне всегда пигмей, он хочет сделать так, чтобы все было меньше него.