Собор

Впрочем, Веруньке кажется, что это уж чересчур. Ведь не отказался же Володька от батька, думал сделать как лучше, когда, получив в городе квартиру, забрал старика к себе. Отцу очень не хотелось покидать Зачеплянку, но сын все же настоял: «Со мною будете, тату, а то скажут, что у вас и сына нет! А вы ж заслуженный металлург, с вашей славой и мне легче». Загрустил на проспекте старик, особенно когда невестка сбежала и одиночество прописалось в их холостяцкой квартире. Старый Изот стал было подумывать опять на Веселую вернуться, где так хорошо под грушей с другом Ягором в праздники сиживал, — но Володька такого позора, конечно, допустить не мог, к тому же пришлось бы у цыган назад отторговывать усадьбу. А сам он и рад бы отца заботой, вниманием окружить, так ведь все время на заседаниях да совещаниях, то ты звонишь, то тебе звонят, — посадили ж на культуру, горячее место! Вот тогда-то и осенила Лободу-сына идея: отправить старика в Дом престарелых металлургов. Есть такой на Скарбном, Дом ветеранов, в лесу у речки, среди плавней вековых. Рыбку, тату, ловить будете, воздух свежий, кормят хорошо, санитарки, официантки, кино, газеты, санаторный режим! Чего вам еще надо? В Зачеплянку тянет? А может, мы с вами ее переросли, тату? Кто там вас ждет? Могила мамина… Она ухожена. Только грустить там больше будете. Всякий раз под грушей с тем махновцем разговоры неизвестно на какие темы будете вести… Довольно и того, что уже когда-то голову за него подставляли…

И доживает теперь свой век старый Лобода в Доме металлургов в обществе других заслуженных ветеранов. Кое-кто осуждает Володьку за этот шаг, Зачеплянка долго и так и эдак об этом толковала. Для Миколы же с тех пор Лобода-сын вообще только «батькопродавец», а Верунька, несмотря на то, что сама бы так никогда не поступила, старается Володьку если не оправдать, то по крайней мере понять. Был бы женатый, семью бы имел, а то и сам по столовым да буфетам перебивается, там чаю, там кефиру, — на работе ведь до ночи, — служебное время у таких людей не нормировано…

Стоит «Москвич», уперся лбом в Ягоров забор, фары погасил и ждет, почти незаметный в тени от сарая. Долго же, однако, они там беседуют, может, юшка никак не сварится? Зачеплянка с первого же приезда почему-то почувствовала неприязнь к этим ночным юшкоедам. А такое даже детям передается, словно по воздуху: была уже жалоба на малышню, которая разрисовала «Москвич», понаписывала на нем шелковицей разные непотребные слова… Ни звука оттуда, молча хлебают гости дедову юшку.

А во дворе старой Баглаихи дым коромыслом, и соловьи по-весеннему щелкают, сезону наперекор. Еще по весне записал их Микола в лесу на Скарбном, собрались у него теперь дружки, и зачеплянские, к какие-то из Колонии или Абиссимии пришли, должны быть еще школьные его однокашники, запустили магнитофонную пленку с живыми соловьями, и на всю Зачеплянку высвистывают, выщелкивают они, изнемогая, задыхаясь от своей весенней любви… Додумался же — соловьев записать! Нигде уже их не услышишь, отпели свое, на гнездах сидят, а у студента весь вечер соловьиный — щебечут, заливаясь, такие с прищелком коленца выделывают — будто ранним утром на плавневых дубах расщебетались, радуясь утренней заре и солнцу… За сагой на улице Солончаковой, словно соревнуясь, радиолу кто-то завел, соловьям вряд ли ее перекричать, но они не сдаются, молодежь разгулялась, среди щебета лесного чей-то радостно-озорной голос слышен:

— Свобода и любовь — вот два несущих крыла поэзии! Все иное — только обрамление!