Собор

Нет, он бы ей этого не желал. Не мед там — в пыли аглофабрики… Еще увидишь, к несчастью, женщин и с ломами на ремонте заводских колей; и на кранах, когда они над самым пламенем ковшов проплывают… Разве женская это работа? Разве сможет она после этого детей рожать? Придет время, когда женщин в цехах металлургического совсем не увидишь, разве что витаминный квас металлургам будут подносить. Прежде всего надо бы женщин освободить от вредных работ, и это должна сделать механизация и автоматика, что идет человеку на смену. А она ведь идет! Во времена Ягоровой молодости людей возле домны целый муравейник был, ведь чтобы такую домну насытить рудой, одних каталей требовалось тысячу человек, а сейчас ее загружают двое…

При заходе солнца сядут они с дядей в лодку, поплывут зажигать бакены, любит Елька эти минуты, когда лодку слегка покачивают сиренево-малиновые оксамиты днепровских волн. Иногда их лодка оказывается у самых шлаковых гор.

— Такими мне представляются вулканы, — заглядевшись, тихо скажет Елька.

— Эти горы, дочка, то все труд наш перекипевший.

Дымом тут чадит, сажа падает черная, лапчатая.

— Кто живет там под боком у завода, тот белого снега не видит зимой, — говорит дядько Ягор. — Белье не вывешивай, сразу черным станет. Когда-то и я там жил. Наглотался. Утром идешь на работу, следы по саже так и отпечатываешь. На скамейках, на листьях деревьев, на всем сажа. Тонны и тонны ее выпадает на город ежесуточно. Давно говорят о том, чтобы уловители поставить, фильтры, да пока что больше языками фильтруют.

Нет, не для женских рук работа на металлургическом, вновь остерегает племянницу Ягор, даже мужчина не каждый выдержит. Не случайно ведь среди горновых невзрачного не увидишь, все здоровяки, там нужны люди при силе.

— И нас, когда брали с биржи, первым делом по здоровью проверяли, сначала должен был врачей пройти, здоровье свое показать, а тогда уже веди разговор о работе…

Елька еще от матери слыхала, что дядько Ягор после того, как разломалась под ним махновская тачанка, как раскатились ее колеса на все четыре стороны света, пошел на завод, на работу тяжелейшую, каталем. Теперь и профессии такой нет, в прошлом вся. Глядя на изношенное старческое тело, трудно Ельке представить дядю молодым, а ведь был когда-то…

— Дядя Ягор, а на заводе, после степи… трудно вам было привыкать?

— Ох, не говори. Первую домну тогда отстраивали, случалось, что по неделям с завода не уходили. Но однажды все же вырвался в степь, и как увидел ее после разлуки, упал лицом в зеленую траву, поверишь, качаюсь и плачу… Смеюсь и плачу… Потом пообвык, полюбил завод, дела наладились…

— Измотала жизнь?

— Да не прогулял ее. Наработались, Еля, ох наработались за свой век. Жарко прожита жизнь, все время лицом к огню… Зато же и след какой оставили! Одного шлака горы. А металл наш и по морям ходит, и в небесах летает…

Дымы вблизи душат Ельку, тяжело стелются от завода, теперь ей хочется побыстрее отсюда; старик, однако, не спешит, возится у бакена спокойно, а потом примется давать дымам оценку, — белый, тот еще ничего, да и черный, что клубами валит, тоже не самый худший, — страшнее всех вон тот желто-бурый, аж красный; бывает, что растянется на километры по горизонту и долго стоит полосой над поселками, делает небо ржавым… От такого и зеленые деревья желтеют…

На одной из труб горит газ, точно гигантский светильник, трепещет, бегает по нему пламя цветком голубым.

— А что это за светильник?

— Дорогой это светильник. Это наши денежки горят. Не успеваем газ использовать… А вон там, над парком, видишь? На высокой колонне… Это Титан. Разорвал цепи, которыми прикован был к скале, и топчет орла, что его терзает… Титан труда раскованный. Прометей труда… наши заводские из первого чугуна революции сами отлили его, сами и поставили. При немцах, правда, пришлось ему сойти с постамента, на отвалах перебыл, в подполье… А теперь, вишь, опять, как дружинник-дозорный, встал над заводами…

Загадочно для Ельки прошлое дяди Ягора. Еще сызмалу она о двух братьях матери слыхала — один пошел к красным и на Перекопе был убит, а другой, совсем подросток, у Махно очутился, затянула его степная вольница, разгульная тачанковая жизнь. И если первый даже спустя много лет после смерти был для матери как бы поддержкой, защитой, то о другом, живущем, мать лишь изредка отваживалась Ельке рассказывать. Этим другим был дядько Ягор. И хоть его прошлое давно отошло в область предания и жило как пригасшая греховная легенда и давно Ягор, трудяга-металлург, был от всего этого словно бы реабилитирован, но и доныне вспоминалось все это вполголоса, приглушенно, чтобы никто не слыхал. Да и сам Катратый не любит, когда гуляй-польскую юность напоминают ему.

Как-то раз, когда бакены были зажжены и они с дядьком, вернувшись, сидели на берегу у лодки, Елька таки набралась духу и спросила, хотелось ей узнать, что же это было в Гуляй-Поле, тень от которого через всю дядину жизнь протянулась.

Катратый на этот раз не рассердился, покурил, подумал, потом промолвил глухо:

— Кровавое скопище то было.

— А свобода?