Собор

Никто на Ельку и внимания не обратил, когда она, переборов себя, все же ступила на порог собора; никто не спросил, почему опоздала, ее появление в соборе все восприняли спокойно, вроде даже равнодушно, но в этом равнодушии чувствовалась некая нарочитость. В соборе было еще холоднее, чем на дворе, пахло запустением, мышами. Окна, в которых еще сохранились остатки стекла, в паутине, запорошены отрубями. Сразу после войны собирались открыть в этом соборе антирелигиозный музей с уголком местной фауны и флоры, но почему-то не вышло, и только как воспоминание о тех намерениях — чучело плавневого коршуна пылилось над алтарем, да кое-где со стен, между облинявших мадонн, щерились вепрячьи и волчьи морды — добыча охотников. Уже и вепрей в плавнях нет, а здесь щерятся… Посреди собора гора комбикорма, чуть подальше свалены плотные мешки с суперфосфатом, а в самом углу — обгрызенный, темного дерева иконостас с резными гроздьями и виноградной листвой. Работа редкая, большой художественной ценности, и не удивительно, что еще при закрытии собора иконостас этот распилили, поделили между музеями, и только часть его осталась здесь… Все брошено навалом, стены в подтеках, сквозь серую паутину проглядывают сердитые святые… Вечный полумрак стоит в углах собора. Только вверху, в вышине центрального купола, синева, как в небе, по голубому фону — россыпь золотых звезд, среди них ослепительно белеет нарисованный голубь с раскинутыми крыльями, целиком сохранился и образ какого-то небесного юноши-святого в ярко-пурпурной одежде… Там уже не было ни пыли, ни паутины, ни сумрака — там царил свет небес. Как бы оглохнув, забыв обо всем, стояла Елька посреди собора и смотрела туда, в глубину самого высокого купола, где голубое небо и звезды по нему — все оставалось, как было, наверное, при первых мастерах. Глубина эта как бы втягивала, всю душу Елькину втягивала, точно какой-то омут. Глаз нельзя было отвести, и голова кружилась, как бывает с человеком над пропастью, в которую тебя что-то неотступно толкает… «Я опоганена, меня опоганили, я не смею, не имею права тут стоять!» — кричало в ней раскаянье. И все же в сковавшем ее полузабытьи, в оцепенении стояла среди этого захламленного храма, утопив взгляд в тот небесно-голубой омут подкупольной высоты. Ясным, незагаженным только и оставался тот островок собора вверху, чистотой и высокостью навеивал и на нее боязнь, чистоту покаяния, чувство вины, и вроде бы трогал душу эхом каких-то смутных надежд. Эта красота, что наверху, — почему она ей раньше не открылась?

— Не думай, что ты в планетарий попала, Елька, — наконец окликнули ее. — Хватит глазеть, давай сюда, подсобляй.

Все запорошены комбикормом, девчат трудно и узнать, где которая, и когда Елька, нагнувшись, тоже принялась нагребать в мешок, то сквозь пыль видела одни только серые сапоги, тупо топтавшиеся в дерти у мешков.

Потом и его увидела, бригадира. Впервые после ночи попался он ей на глаза, подошел, хорохорясь, поближе, расстегнул пиджак, сказал бодро:

— Набивайте, набивайте, девчата, потуже. Не всегда попадается такой ангельский харч!..

И все же заметно было, как отводит он глаза, чтобы не встретиться с Елькой взглядом. Когда смеялся, глаза его совсем исчезали, уплывали куда-то. Усмешка была, но без глаз. Смеется, а они совсем исчезают под запорошенными веками, слепнет человек в натужном своем смехе. «И этому безглазому существу с блудливой ухмылкой, этому чужому для тебя человеку ты ночью в слезах отдалась? Это тот, что тебя улещал, что пылким своим лепетом и сочувствием душу тебе расколол?» Самое себя ненавидела Елька сейчас за минутное то помрачение, за то, что дала себя ослепить. Избранник? Крепкошеий, круглорожий, голова круто вдавлена в плечи, а роста просто мизерного, особенно сейчас, когда сутулился в своем горбатом, с овечьим воротником полупальто.

Когда надо было выносить мешки с комбикормом из собора, Елька отвернулась, с ненавистью бросив бригадиру:

— Сами носите.

— А ты?

— Я выходная.

И он, виновато похлопав ресницами, так ничего и не ответил, язык проглотил. Девчата тоже решили, что не женское это дело — мешки таскать, отошли к грузовику и стали прихорашиваться. Елька, остановившись поодаль, исподлобья наблюдала, как они вдвоем — бригадир и его косолапый собутыльник-кладовщик — перетаскивают комбикорм; застряли с мешками в дверях, оба маленькие, плюгавые, возятся с ними — как жуки, как шашель перед собором, перед величием его! Жить для этого? Жить для комбикорма?.. «Не хочу! Не буду! Если не утоплюсь в Волчьей, уйду прочь из села. Не пропишут — без прописки буду жить. Это ж моя земля!» Теперь единственным спасением представлялась ей та безвестная жизнь без прописки…

Когда шла, потупившись, к грузовику, шоферня с других машин задевала ее пошлыми шутками, но Елька не отвечала, заигрывания не вызывали сейчас ничего, кроме отвращения. Все они были теперь ей ненавистны, все были для нее бригадирами! Грубые, липкие, с лживыми словами, с животно-цепкими объятиями…