Собор

Как назло, у него иногда просто не хватало времени подолгу работать над чертежами собора. Много дел было в чертежной… «Комитет красоты», как давно уже стали именовать в Петербурге Комитет по делам строений, разрабатывал и утверждал новые городские ансамбли. Формировались новые площади, велась реконструкция каналов, создавались набережные, строилась железная дорога, проектировались мосты. Чертежей нужно было готовить уйму, и так как начальник чертежной сам решился отвечать за все проходящие через его руки документы, то он не отдавал заказчикам готовые чертежи, пока сам все их не просмотрит и не проверит.

Дома он бывал днем все реже и реже. Свои опять стесненные обстоятельства он объяснил Элизе старым долгом парижскому кредитору, который вдруг потребовал уплаты по векселям (уж очень совестно было перед нею и за безденежье, и за эту бесконечную занятость).

Элиза же, сделав вид, что верит всему, что он ей хочет показать и сказать, чуть замкнулась, через силу отдалилась, у нее даже завелись две-три знакомых дамы, одинокие, грустные, бедные. Одну из них Огюст застал однажды в гостиной своей квартиры, когда сумел среди бела дня вырваться домой пообедать.

Элиза сидела за столиком, держа в руках какую-то книжку, а напротив нее в кресле устроилась дама в черном платье, с черной кружевной накидкой на голове. Когда она обернулась, Монферран увидел тонкое, очень бледное лицо, худощавое и оттого еще более вытянутое, с запавшими темными глазами, так сильно и лихорадочно блестевшими, что у более сведущего человека тотчас родилось бы в сознании зловещее и для Петербурга привычное слово «чахотка». Под сползшей на затылок накидкой виднелся крупный узел каштановых волос, все еще очень пышных и красивых, но, будто изморозью, покрытых сединой.

Элиза, не ожидавшая появления Огюста, немного смутилась. Она поднялась ему навстречу, с виноватым видом взяла его за руку и, подведя к креслу, представила даме в черном:

— Это хозяин квартиры, мсье де Монферран.

И затем, чуть запнувшись, вопросительно глянув ему в лицо, прибавила:

— Мой муж…

Дама, улыбнувшись, протянула руку в тонкой черной перчатке.

— Я очень рада. Татьяна Андреевна. Простите за бесцеремонное вторжение. Мадам позвала меня на чашечку чая.

У нее было неплохое французское произношение. Она говорила, не подбирая слов, однако чуть-чуть путала ударения, в ее речи не было той непринужденности, с какой говорили русские дамы высшего света.

Огюст поцеловал ей руку, прикидывая, сколько ей может быть лет, но ничего не понял: лицо было из тех, что словно застывают маской усталости и пережитой боли и остаются такими до глубокой старости.

Когда четверть часа спустя она ушла, Элиза объяснила ее появление:

— Это наша соседка. Она живет во дворе, напротив нашей квартиры, на первом этаже. Недели две назад зашла попросить у меня нюхательной соли, у нее голова очень болит временами. Разговорились. Ты прости, что я тебя назвала моим мужем.

— А почему ты за это просишь прощения? — обиделся Огюст.

— Потому, что я не жена тебе, Анри… Не хмурься, пожалуйста. Невенчанную подругу женой не называют.

— Я не заслужил таких слов, — сказал он сердито. — И даю тебе слово — мы обвенчаемся. Но кто она, эта Татьяна…

— Андреевна… Видишь, я уже научилась выговаривать русские отчества. Она вдова. Из небогатых дворян родом, а замуж ее выдали за учителя гимназического, он ее без приданого взял. У них родились близнецы, сын и дочка. Но муж вскоре умер. Денег никаких не осталось. Вот она с детьми и живет теперь втроем, зарабатывает тем, что белье шьет. Еле-еле хватает. И хворает она все время, кашляет. Говорит: «Умру, куда же денутся Зина и Арсенушка?.. Дорастить бы!»

— Как жалко! — вырвалось у Огюста. — А сколько ей лет?

— Двадцать семь.

— Боже! Я думал, сорок… И как же они управляются? Ведь, наверное, без прислуги, без кухарки… С детьми-то. А вода? Дрова? Ей и дворнику, я думаю, дать нечего, чтоб носил…

— Раньше она его упрашивала, — опустив глаза, сказала Элиза. — Самой ей никак. А теперь Алеша наш носит.

— Алеша?! А он что, ее знает?! — изумился Монферран.

— А он всех знает, Анри.

Огюст отвернулся. Теперь ему вспомнилось, что сам он не раз встречал эту женщину, видел ее на улице то с тяжелой корзинкой овощей, которую она тащила, едва переводя дыхание, то со свертком полотна. Иногда она задерживала на нем взгляд, будто втайне любуясь изящным молодым человеком, жившим в одном с нею доме, но словно за гранью доступной ей жизни. Его прежде раздражали такие взгляды.

— Зови ее чаще на чай, — сказал он Элизе. — И на обед как-нибудь можешь позвать. Правда, мы сейчас нешикарно обедаем. А Алешку я похвалю потом за это, за то, что он делает для них.

Так прошло и кончилось лето. В конце сентября Комитет Академии собрался на последнее, решающее свое заседание, и на него, наконец, пригласили Монферрана.