Собор

— Подай побыстрее умыться и неси мне костюм. Мне надо сегодня спешить.

В этот день надо было достать большую часть денег. Зайдя в библиотеку, он просмотрел все шкафы и с болью в сердце решился расстаться с тремя-четырьмя десятками своих драгоценных книг. Большей жертвы он уже не мог допустить. Ему легче было продать или заложить весь свой гардероб, чем продавать библиотеку, тем более что большая часть книг была ему нужна (ведь он покупал прежде всего теоретические труды по архитектуре, альбомы с гравюрами старинных сооружений, исторические справочники и исследования). Остальное потом можно будет восполнить, но такую, к примеру, редкость, как «Въезд Фердинанда Австрийского в Антверпен» с гравюрами по рисункам Рубенса или «Описание римских храмов» [46]— эти сокровища терять нельзя. Он вспомнил, как три года назад, заняв у кого-то денег, оставшись без целого жалования и отказав себе даже в обедах на месяц вперед, купил «Въезд Фердинанда» у старого петербургского библиофила, с которым его познакомил Бетанкур… Весь вечер они вдвоем с Элизой рассматривали великолепные рубенсовские арки и храмы, он читал ей, переводя с латыни, пояснительный текст, рассказывал историю великого художника и великого царедворца семнадцатого века. Нет, эта книга останется с ним навсегда!

Эта упрямая мысль насмешила его. Он знал уже, что бывают обстоятельства, когда терять приходится все, кроме разве что чести, и слава богу, если ее удается сохранить, а в данном случае речь шла именно о сохранении чести. Но в нем уже проснулся и жил дух собирателя-библиофила, коллекционера, и он чувствовал, что в будущем, если удача ему еще улыбнется, эта новая страсть займет в его жизни немалое место.

Надо было, однако, спешить. Ведь он опоздал на службу. Там предстояло появиться, а потом под благовидным предлогом уйти, чтобы за день обойти нескольких ростовщиков.

В гостиной он к великому своему смущению увидел Элизу и сразу понял, что Алексей ошибся — она и не думала ложиться.

— Лиз! — вскрикнул он, подходя к ней и боясь взглянуть ей в лицо. — Ты не спишь…

— Кто же спит в десять часов утра! — рассмеялась она и, подойдя, поцеловала его. — Ты уже уходишь, Анри?

— Да. Я сегодня проспал все на свете. А тебе спать не дал. Ты не сердишься?

— На что это? — спросила Элиза, обвивая руками его шею и ласково заглядывая сбоку. — Скажи, на что, и я рассержусь.

— Не притворяйся, пожалуйста!

— Ах, на это… — она беспечно улыбнулась. — На твое появление? Ну, милый, я была так рада, что с тобой по дороге ничего не случилось, и так рада теперь, что ты, кажется, лучше себя чувствуешь, что готова все прочее забыть. Но не надо так больше, хорошо?

Он замахал руками:

— Что ты, Лиз! Первый и последний раз! Я не думал, что это зелье имеет такое сокрушительное действие. Я был ужасно противный?

— Ты был трогательный и беспомощный, как ребенок. Мне хотелось взять тебя на руки… А когда ты уснул наконец, у тебя на ресницах блестели слезинки. И у меня заболело сердце. Первый раз в жизни, Анри!

— Пусть у меня никогда ничего не получится, если оно у тебя будет еще болеть по моей вине! — тихо сказал Огюст.

В эту минуту он вспомнил, как вчера на миг почти решился обвенчаться с Люси Шарло, и ему сделалось до того гадко, что он, поцеловав Элизу, кликнув Алексея и прихватив кое-какие необходимые ему документы, поспешно убежал из дому.

X

Зима кончилась. Прошла весна, проползло необычайно жаркое для Петербурга лето. В середине августа хлынули дожди и лились не переставая, будто небо несколько месяцев подряд впитывало воду и теперь изливало ее нескончаемым водопадом.

Из Парижа приходили письма. Писала тетя Жозефина, единственная из всей родни не позабывшая племянника, сообщала немудреные новости, спрашивала, как живется ее дорогому мальчику и что же он там такое большое строит вот уже три года, и конца не видно. Написал вдруг Молино, удивленно вопрошая, для чего ему пришлось выдавать справки о былом своем подчиненном, и осведомляясь, не может ли еще чем-то быть полезен. (На деле он, конечно, обо всем знал и удивление только ловко разыгрывал). Давно не писал Персье, который прежде отвечал на письма своего ученика, но теперь вдруг замолчал. До Огюста доходили слухи, что у знаменитого архитектора какие-то неприятности, и он решил на него не обижаться, хотя как никогда нуждался в его совете. Он писал Персье о своих сомнениях относительно Иссакиева купола, подробно описывая данное ему задание, рассказывая об упрямстве царя, не пожелавшего сломать старые пилоны, и о невозможности из-за этого дать барабану купола надежную опору. Может быть, Персье не отвечал еще и потому, что считал создавшуюся ситуацию неразрешимой?.. Тревога мучила Огюста, не давала покоя.