Собиратель реликвий

— В этом нет надобности. Слушайте, Дисмас. По совести мы не можем позволить вам увезти погребальную пелену Спасителя в Содом и Гоморру. Ни в коем случае. Таким образом, именем нашей Святой Матери Церкви мы, смиренный ее прислужник, вынуждены настоять на нашем праве владения этой святыней. Не беспокойтесь, с вами рассчитаются. Хотя, должен признать, пятьсот дукатов — воистину ошеломительная цена.

— Пятьсот пятьдесят. Там же накладные расходы.

— Как скажете. По рукам?

Дисмас неохотно кивнул:

— Что ж, грех ослушаться своего архиепископа. Так ведь?

— Тяжкий грех, — подтвердил Альбрехт.

— Значит, выбора у меня нет. Вот только что сказать дядюшке Фридриху?

— Господь всемогущий, наш Судия суровый, но правый, сам разберется с Фридрихом. А мы приложим все старания, дабы вернуть заблудшего агнца в лоно Святой Церкви.

— Бедный дядюшка Фридрих, — вздохнул Дисмас.

Альбрехт положил ему руку на плечо:

— Смиритесь. Плащанице предначертано остаться здесь. Господь вами очень доволен. Как сказано в Писании, отдавайте кесарю кесарево, а Божие Богу.^{10}

— Ну, тогда конечно… — кивнул Дисмас.

10. К чертям Чистилище

В Нюрнберге Дисмас прямиком направился к своему собрату-заговорщику — доложить о проделанной работе. Успех предприятия, по старой заговорщицкой традиции, отметили перворазрядной попойкой.

— И тут он говорит: «Отдавайте кесарю кесарево…»

Ха-ха-ха-ха!

Веселье правило бал за столиком в углу «Жирного герцога».

Дюрер покачал головой:

— Надо было просить больше. Я так и знал.

— Пятьсот пятьдесят дукатов — недурственно за день работы. А вот еще, слушай. Да послушай ты! Ты слушаешь или как?

— Да.

— На следующее утро я притворился больным с похмелья. А он стал убеждать меня, что мы сговорились за четыре сотни.

— Вот говнюк! Надеюсь, ты не…

— Нет, конечно.

Дисмас запустил руку в карман и вынул горсть золотых дукатов. Он высыпал их на стол, роняя один за другим, звенящим водопадом.

— И как ты объяснишь Агнессе, откуда взялись дукаты?

— Я об этом пока и не думал, — поморщился Дюрер.

— Купи ей что-нибудь милое.

— Помело?

Ха-ха-ха-ха!

— Лучше ожерелье. Как обычно, я за тебя уже все обдумал.

— Хрен с ним, с ожерельем. Я скажу, что император наконец заплатил мне за Ахенский алтарь.

— Ты расписывал Ахенский алтарь? А все говорят, что этот, как его там…

— Он самый и есть. Но ей-то откуда знать?

Ха-ха-ха-ха!

— Как же весело, Нарс! Все вокруг весело. Даже мне весело. А я, между прочим, родом из кантонов. В кантонах отродясь никто не веселился. На-ка вот, еще бренди… — Дисмас плеснул бренди на стол, промахнувшись мимо кружки.

— Ты мне здесь хлев не разводи! — попенял ему Дюрер и, обмакнув палец в лужу бренди, стал что-то рисовать на столешнице. — О! Новый материал, новая техника письма. Господи, я так многогранен!

— Что ты там рисуешь? Погоди, дай угадаю. Автопортрет. Точно! Очень похоже, кстати. Вылитый ты. Глаза такие же ясные.

— У тебя напрочь отсутствует чувство прекрасного. Но чего еще ждать от швейцарской деревенщины? Ты что, слепой? Это же портрет Альбрехта. В слезах!

Ха-ха-ха-ха!

Дюрер рыгнул.

— Художник запечатлел момент, когда выяснилось, что плащаница, приобретенная архиепископом за пятьсот пятьдесят дукатов, — подделка. Видишь, как бедняга убивается? Да и черт с ним. У него теперь есть работа Дюрера, которая ценнее любой истинной плащаницы.

Дюрер склонился над лужицей и спросил у нее:

— Ну что, доволен теперь, архидурачина?

— А с какой стати он обнаружит, что это подделка? — обеспокоился Дисмас.

— Я пошутил. А ты шуток не понимаешь. Кому-то из нас надо срочно выпить. Наверное, тебе. Или мне.

Дюрер полез в карман и тоже вытащил пригоршню дукатов. Он расставил их аккуратными столбиками по столу.

— Мои красивее твоих. Но на то я и художник. Глянь, как они мерцают в свете свечей. Вот она, истинная красота. Слышишь? Или опять замечтался об альпийских коровах? Какой же ты все-таки филистимлянин, Дисмас! Но — добрый филистимлянин. — Он снова занялся дукатами. — Я их напишу. И назову картину «Натюрморт с дукатами Альбрехта»!

Ха-ха-ха-ха!

— Кстати, — сказал Дисмас. — На каждом дукате должен быть твой портрет. Тогда у тебя будет великое множество автопортретов.

— Лучше расскажи, как он отреагировал на ценник.

Подражая голосу Альбрехта, Дисмас произнес:

— Должен признать, пятьсот дукатов — воистину ошеломительная цена.

— Между прочим, после твоего отъезда в Майнц я узнал, что Альбрехт берет взятки. От императора.

— Взятки? За что?

— Максимилиан помирает и хочет оставить трон внуку Карлу — испанскому королю. Поэтому последними оставшимися у него дукатами он подкупает курфюрстов, чтобы те голосовали за Карла. Если бы я только знал об этом раньше! Надо было просить тысячу. Две тысячи…

— Не ной. Мы получили пятьсот пятьдесят.

— Как же все это гадко, — неожиданно помрачнев, объявил Дюрер. — Все насквозь прогнило и погрязло в пороке. Мы живем в гнилые времена.

— Прежде чем вещать с амвона, подумай вот о чем. Мы только что облапошили самого влиятельного архиепископа в германских землях. Срубили с него пятьсот пятьдесят дукатов. А теперь продолжай оплакивать прогнивший век.