Собиратель реликвий

Печатка с выгравированным фамильным гербом Веттинов и скрещенными красными мечами — эмблемой фельдмаршала Священной Римской империи.

— Вы слишком щедры, дядюшка.

— Храни вас Господь, Дисмас.

Они обнялись. Дисмас направился к дверям, сдерживая слезы.

— Дисмас.

— Да, дядюшка?

— Вы слыхали про Альбрехта и его плащаницу?

Дисмас содрогнулся:

— Да, дядюшка. Слыхал.

— Удивительное дело, не правда ли?

— Ну, вы и сами знаете, дядюшка, что из всех реликвий плащаницы — самые проблематичные. Сколько нам предлагали плащаниц?

— Шестнадцать.

— Вот видите.

— Однако эта плащаница уже наделала много шума. По слухам, ее происхождение относят к более ранней дате, чем появление плащаницы герцога Савойского.

— И все же…

— Дисмас.

— Да, дядюшка.

— Сколько лет мы друг друга знаем?

— Много, дядюшка. — Дисмаса припекало изнутри.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы между нами остались какие-то недосказанности.

— Мне тоже.

— Почему вы не предложили ее нам?

Сердце Дисмаса понеслось галопом.

— Мне… Я усомнился в провенансе…

— Но это не помешало вам предложить плащаницу архиепископу.

— Его преосвященство не интересуется провенансом. Совсем недавно по его заказу сколотили лодку святого Петра. Я не думал, что он будет слишком придирчив в отношении плащаницы.

— Иными словами, вы продали ему фальшивку.

— Ну…

Фридрих покачал головой.

— Вы меня огорчили, Дисмас. Я не питаю ни любви, ни уважения к Альбрехту, — прохрипел он. — Однако он вот-вот станет князем Святой римской церкви.

Дисмас готов был провалиться сквозь паркетный пол.

— И сколько же вы с него стрясли?

— Пятьсот пятьдесят, дядюшка.

Фридрих уважительно хмыкнул:

— Да уж. Хорошо, что эту цену заплатил не я.

— Боже святый! Да я бы никогда в жизни не… Никогда. Честное слово.

— Честное? Вы смеете говорить о чести?

— До сих самых пор я ни вам, ни кому другому не продавал заведомой подделки.

Фридрих печально кивнул:

— Вы оставались честным почти до конца.

Дисмас сгорал от стыда.

— И все-таки я буду скучать по вам. Ступайте. Попросите мастера Кранаха вернуться. Пусть уже покончит со мной.

12. Славный день

Невзирая на возражения Дисмаса, Дюрер отправился на торжественную церемонию явления Майнцской плащаницы.

— Фридриху все известно, Нарс. Он-то ничего не скажет, но Спалатин тоже обо всем знает. Если пойдут слухи и нас увидят вместе…

Непреклонный Дюрер не желал слушать никаких доводов. Похоже, он считал явление плащаницы персональным вернисажем. Дисмас сдался, однако потребовал, чтобы Дюрер присутствовал инкогнито, в монашеском облачении.

— Не хочу, чтобы Дюрер сидел рядом со мной, когда кто-то из присутствующих вдруг завопит: «Святый Боже! Это же кисть Дюрера!»

Альбрехт, теперь официально Альбрехт, кардинал Бранденбургский, обставил церемонию с пышностью, достойной Второго пришествия.

По пути в собор друзья прошли мимо брата Тецеля, обычным порядком ведущего торговлю близ своего сундука.

— Свинья, — громко прошипел Дюрер.

— Молчи, бога ради, — шикнул на него Дисмас. — Сам понимаешь, без Тецеля не обойдется. Иначе зачем Альбрехту плащаница? Чтобы ею любоваться?

Они прошли на свои места, предусмотрительно занятые Дисмасом подальше от первых рядов. Снаружи прогремели фанфары.

— Всевышний остался бы доволен, — сказал Дюрер.

Дисмас насчитал двести пятьдесят участников процессии. Тридцатилетний Альбрехт, в новехонькой алой кардинальской шляпе-галеро и в алой же сутане, выглядел впечатляюще. Он произнес долгую проповедь, воздав хвалу святому Бонифацию, покровителю Майнца и земель германских, который принес христианство языческим племенам франков. Неоднократно именуя священномученика «нашим праотцем во Христе», Альбрехт тонко намекал на прямое родство со святым.

Слушая проповедь, Дюрер хмыкал и недовольно бормотал себе под нос. Под конец Альбрехт призвал всех добрых германских христиан воссоединиться во Христе и утрясти взаимные разногласия, отправив Мартина Лютера на костер.

— И все мы тут же сольемся в экстазе, — проворчал Дюрер. — Ничто так не объединяет народ, как сожжение.

Пришло время торжественного события. Под звуки ликующих песнопений плащаница взметнулась из золотого с серебрением ковчега, инкрустированного самоцветами, и, колыхаясь в клубах благовонного дыма, зависла над алтарем, удерживаемая двумя тонкими золочеными шнурами, пропущенными через блоки подъемного механизма под потолком.

Присутствующие дружно ахнули — совсем как Альбрехт, впервые узревший святыню в своем кабинете. Послышались стоны и восхищенные восклицания. Даже Дюрер оценил театральность зрелища.

— Недурно, — буркнул он.

Дисмас предсказывал по меньшей мере одно чудесное исцеление во время церемонии. На деле исцелений случилось два: прозрел слепец и пошла колченогая. Оба чуда были обеспечены заботами брата Тецеля.

Когда возопила вторая исцеленная, Дюрер прошептал:

— Я и не подозревал, что способен творить чудеса.

После торжественной церемонии для крупных жертвователей организовали фуршет во внутреннем дворе клуатра. Дисмас отправился туда в одиночку, взяв с Дюрера слово, что тот носа не покажет.