Собачий царь

По стылой воде, по ничейной стороне следовал в неизвестность Топтыгин, от настырного ветра в тонкую куртёнку запахнувшись. Ни о чём он особенно не грезил, на судьбу окаянную не сетовал, окончательно и навек не тревожился, как перед женой оправдается. В один день исцелился от боязни дня нынешнего. Неизвестности сумел довериться. Начал жить впервые в полный рост.

Всю дорогу неулыбчивый рыбарь-главарь со своими тремя лунками шептался. Даже в час тревожный, на льдине мельчающей, от которой тут и там осколки крошились, только знал, бормотал, вышучивал, свою щуку заветную выщучивал. А куда плывут, в какие края на обмылке хлипком направляются – не заботился, всё равно ему.

Показалось спросонья Лохматому или так оно стряслось действительно: долго плыли рыбаки бесстрашные с ледоходом по московской окраине, до тех пор, пока не достигли развилки-распутицы. Ни в один из рукавов реки не вписавшись, в перешеек неширокий врезались. Здесь-то их и сняли со льдины рабочие, три небритых дзевоя в тулупах чумазых, по весне латавшие набережную – как придётся, поскорей, на ветру.

Вспоминал Лохматый сквозь дрёму благодарных рыбаков выкрики. Будто бы справляли день рождения, заново объявившись на свет. Приглашал молодец Вадим долгожданное прибытие отпраздновать: где-нибудь согреться ушицей, сладкой водочкой лихое плаванье обмыть. С ветром по реке прокатившись, снова стал он искристым да метким. Был готов теперь обстоятельно и задиристо ухватиться за жизнь. Шёпоту Молчальника поверив, в темноту речную наглядевшись, знал теперь Вадим, что справится с любой загвоздкой. С Липкой безразличной распрощался. От души веселился, что цел.

Отмахнулся от пира Топтыгин, опасаясь выпить и забыться. А при этом как же его тянуло посидеть за шкаликом в тепле! Навернулись на глаза Топтыгина горькие слёзы. В горле камень пудовый разросся. Но боялся мужик не сдержаться и в объятия Змея угодить. Не жена его теперь стращала. Не Потаповной он был запуган. В первый раз за всё существование, после ледохода выжив, не хотел себя уронить. Наспех обнял Топтыгин друзей закадычных, со слезой до лучших времен распростился и скорее от желанной рюмки наутёк, восвояси побежал.

Выпустил Дайбог соловушку из правой руки: «Замыкай калитку за зимой, отмыкай ворота лету». Глашка Горошница из худого фартука град просыпала. Отсмеялась болтливая Лукерья Комарница. Косолапая Акулина Гречишница своенравно ключами звякнула.

Ошивался теперь Лохматый дни и ночи на шумном вокзале. Клянчил деньги у пугливых приезжих, хлеб выпрашивал у бойких прохожих, сигаретку канючил у отъезжающих из столицы краснощёкой, из лихой сероглазой Москвы. Поначалу мычал нерешительно. Буквами давился, слова разжёвывал, просьбы да мольбы по сторонам выплёвывал. Мямлил неумело, будто сроду глухой: «Подайте на хлеб бездомному». А приезжие правым ухом слышали «бездумному», усмехались и бежали прочь. Отъезжающие левым ухом ухватывали «безумному» и не подавали ни копейки, ни горбушечки, ни окурка, ни глотка на донышке. И бродил голодный Лохматый возле ларьков да палаток с тёплыми дорожными закусками, с ароматами привокзальными копчёными, с виноградом, пастилой и шаурмой.

Вечерами летними медвяными скитался он возле поездов дальнего следования. Проводниц смазливых из плацкартов умолял отвезти за полцарства к Лопушихе, восвояси, домой. Обещал ехать в тамбуре тихо, не буянить, не грубить попутчикам, проверяющим на глаза не бросаться. И без крайней нужды чай не пить. «Маловато будет полцарства, – огрызались сиплые проводницы. – Накопи, забулдыга, побольше. Тогда приходи, поговорим».

Пожалел Лохматого Избавьбог, дух и силы вложил в ослабшее тело. Попрошайничал мужик отчаянно, окосевшим калекой прикидывался, перетаскивал ящики с фруктами, неподъёмные бочки носил. Стройку по ночам подметая, о таёжной деревеньке он грезил. Так и виделось, как из чащи тёмной по тропинке к вагончику идёт.

Царство кое-как за месяц наскрёб он. Снова хором отказали проводницы: для поездки дальней маловато. Вынь-положь им теперь три царства. «Где ж я их, бездомный, здесь возьму?»

Материл Лохматый быль нескладную. Ночевал на пустыре привокзальном. Спал пугливо, по-пёсьи свернувшись калачиком, все окрестные шаги подмечал. Иногда для обогрева жёг газетки, опустевшие ящики от фруктов, разные ничейные фанерки, – помаленьку душой теплел. Обозвали его на вокзале «безбилетный мямля-огнищий». Узнавали в лицо проводницы и лоточники из электричек. Иной раз очень даже жалели, мелочь из карманов выгребали. А бывало, в день негодный, пасмурный, попадался под горячую руку, награждали его зуботычиной, прогоняли крепким пинком.

Тит Листопадник пробежал за окошками. Озорница Овсяница в телогрейке линялой прохромала. Пимен Рябинник спозаранку за хворостом отправился, да и сгинул в чаще без следа. Просквозил по околице Астафий Ветряк, покудахтал вослед ему Леонтий Курятник. Пелагея Ознобица рукавички из овечьей шерсти связала да нечаянно обронила одну в студёный ручей.