Снежные зимы

   Опять пенсионерские! Иван Васильевич разозлился. Секретарь, этот молодой поседевший человек, вдруг поблек в его глазах. «Неужто и ты испугался? Ох, до чего ж мы боимся, чтоб не вытащили из-под нас кресло! Кто-то там позвонил, не разобравшись, и ты готов бить отбой, тоже не вникнув в суть дела».

   Сказал грубо, со злостью:

   — Все ясно, товарищ секретарь. Пенсионерскую лавочку закрыть! Работу комиссии — на свалку. Не мешать ученым! Так?

   Евгений Павлович чуть заметно улыбнулся и с укором покачал головой:

   — Горячий вы человек, Антонюк.

   — Да уж какой есть. Переделываться поздно.

   — Так вот что. Не так! Вовсе не с такими намерениями я вас пригласил. Тут вы явно поторопились с выводами. Скажите, может уже быть серьезный разговор по результатам работы комиссии? Чтоб не по мелочам. Не только о том, что Будыка взял на работу своего сына.

   — Сын его — из лучших работников.

   — Даже так? — удивился секретарь.

   — Настоящим ученым будет. Для разговора хватит других тем. Более серьезных. Например, насколько автоматы, спроектированные институтом, находятся на уровне достижений мировой конструкторской мысли. Выше или ниже?

   — Комиссия сумеет в этом разобраться?

   — Попробуем.

   — Последняя их автоматическая линия выдвинута на Ленинскую премию.

   — Быть выдвинутым — еще не значит получить. Покрасоваться, правда, можно. В списках. Поднять себе цену. Кое-кто удовлетворяется этим.

   — Думаю, Валентин Адамович рассчитывает на большее.

   Ивану Васильевичу вдруг стало весело. Наверное, потому, что представил разговоры со старым другом, или потому, что понял, как нелегко было секретарю сделать выбор: и после того, как высказал свое принципиальное решение, все еще взвешивает, примеряет, тянет разговор, будто бы оспаривает собственное решение или хочет предупредить Антонюка, с кем тот имеет дело.

   — Ученые института когда-нибудь получат премию. Но им надо помочь.

   — Им или их директору? Антонюк засмеялся.

   — Евгений Павлович, скажите Будыке, что работа комиссии ему помогает получить премию. Эх, выдаст мне Валентин! Но ничего. Бывало, что мы за пистолеты хватались. Однако ничто не разрушило нашей дружбы.

   — Прошу об одном: кончайте скорее. Нельзя тянуть, когда такие жалобы.

   — Спешить не будем, чтоб не наломать дров. Но постараемся не затягивать.

    День был серенький. Оттепель. На тротуарах скользко. Здесь, на боковых улицах, их не очень-то чистят. Полагаются на совесть дворников. Если пройти на рассвете, можно увидеть, как лопатами, доисторическим способом. Скребут их старые женщины-дворничихи. Где тротуар нечищеный, так и знай: тут дворник мужчина, ему после вечерней попойки не подняться на рассвете. Иван Васильевич пробовал проверять: из четырех случаев ошибся только раз. За два года он изучил эти улицы лучше, чем за двадцать предыдущих. Каждую заплату на асфальте, трещину в стене, каждую витрину (их тут немного), каждую липу и каштан. И — странно! — не надоело. Он любил этот уголок. Любил здесь гулять, медленно, по-пенсионерски, потому что спешить было некуда.

   Ольгу Устиновну прямо пугала такая медлительность человека, за которым раньше приходилось мчаться чуть ли не бегом, когда выходили погулять, в гости или в театр. Иначе он ходить не умел. Она, верно, обрадовалась бы или еще больше испугалась, если б увидела, как Иван Васильевич вышел из горкома, как шел по скверу к проспекту на троллейбусную остановку. В коридоре горкома, шагая по мягкой ковровой дорожке, подумал:

   «Будыка жалуется на такую скромную комиссию? Дрянь твое дело, Валька! Дрянь. Надо тебе помочь. Веселенький у нас будет разговор. Но я не отступлю — ты меня знаешь».

   Не было ни капли иронии или язвительности в этой мысли, во внезапном желании поскорее встретиться со старым другом, поговорить с ним. Искренний порыв души. Он не стал даже звонить по телефону, чтоб узнать, в институте ли Валентин Адамович. Не хотел размагничиваться, тушить свой душевный порыв. Разозлился на студентов, которые бесцеремонно оттеснили его от входа в троллейбус. Пришлось одну машину пропустить. Не заметил дороги в три километра — таким горел нетерпением, хотя сознавал, что это, наверное, будет нелегкая беседа, что они могут немало испортить друг другу крови, как случалось уже не раз.

   — Здесь шеф?

   Секретарша всегда встречала приветливо, любила перекинуться словцом, пошутить. А тут как будто испугалась.

   — У Валентина Адамовича люди. Но — пожалуйста, пожалуйста, — и сама отворила красиво отполированную дубовую дверь, объявила, как на дипломатическом приеме: — Иван Васильевич Антонюк!

   — Заходи. Что ты там зацепился за Галину? — прогудел в глубине огромного кабинета голос Будыки.