Снежные зимы

   Тон какой! И подтекст: знаем, мол, какой ты моралист. Иван Васильевич чуть не вспыхнул. Но сдержался. Сын уже не тот, каким был два года назад, это — взрослый мужчина, и у них — мужской разговор, который естественно переходит с серьезного на мелкое, бытовое и наоборот. Однако, должно быть, смутившись, они долго молчали. Смотрели на белые гребни волн. Василь стоял так, чтоб брызги обдавали лицо, облизывал соленые губы. Антонюка-старшего тоже постепенно начало волновать море, его шум, простор, хотя он старался настроить себя против: оно может навеки заполонить сына. У Майи своя семья. Вылетит из родного гнезда Лада. С кем они, старики, останутся! Сын есть сын. Под старость начинаешь чувствовать, как это дорого и как необходимо — иметь сына. Василь спросил:

   — Ты поедешь ночевать в город?

   — Нет. Я хотел бы здесь. Может быть, завтра распогодится. Хочется взглянуть на горы, от которых в восторге твоя сестра. Говорит — нечто библейское.

   — Если б ты вышел в море и поглядел оттуда! Это здорово, я тебе скажу! Какие глыбы! Чудеса. Описать невозможно, надо самому увидеть.

   — Так можно тут переночевать?

   — Летом тут ночуют тысячи. Уладим. С полным комфортом. Ты без вещей, вот так?

   — Думаешь, твоя мать отпустила бы так — без двух кур на дорогу мне, без чемодана лакомств своему бедному сыну, который помирает с голоду.

   Василь засмеялся.

   — Я оставил чемодан на почте.

   — Здесь, у нас? — Василь как будто немножко смутился, но тут же подтянул ремень на бушлате, бодро сказал: — Пошли на почту.

    Девушка, которая испортила Ивану Васильевичу настроение своей невежливостью, увидев Василя, расцвела, как роза, и растаяла, как воск. Радостно вскочила:

   — Вася! Ты идешь на пост?

   Кажется, перескочила бы через загородку и бросилась в объятия, если б в дверях следом за высоким бравым моряком не показался небольшой худощавый человек в плаще — тот самый.

   — Ко мне приехал отец. Познакомься, — повернулся Василь и представил девушку, которую такая неожиданность точно громом оглушила: — Валя.

    Иван Васильевич через барьерчик протянул руку, сказал банальное, обычное: «Очень рад, очень рад», но звучало это, как издевательство, как жестокая насмешка, как суровый укор.

   Больше ничего говорить и не надо было — девушка сама себя наказала. Рука ее, которую она не сразу догадалась подать, была влажной и холодной, глаза уперлись в банку с клеем. Щеки вспыхнули, а лоб пожелтел. От смущения она подурнела. Иван Васильевич подумал о сыне: «Неважный вкус у парня». Василь глянул на девушку и засмеялся.

   — Валя! Тебя будто холодной волной смыло в море. Не бойся, не потонешь. Что случилось?

   Она попыталась улыбнуться, но и это ее не украсило.

   — Правда, чего ты морщишься?

   Видно, это «морщишься» подсказало ей выход из неловкого положения.

   — У меня болит зуб.

   Иван Васильевич отметил ее находчивость. А может быть, и в самом деле у человека болит зуб? Тогда простим ей/ При зубной боли хочется кусаться и рычать на каждого, кто тебе докучает.

   — Скажи, Валя, Иван Васильевич Антонюк мог бы переночевать у вас? Отец хочет дождаться погоды… у моря.

   «Иронизируешь, прощелыга. — беззлобно подумал Антонюк. — Рад, а не хочешь показать».

   Валя умеет быть любезной и приветливой. Зубная боль, верно, прошла. Она засияла солнечной улыбкой и стала довольно привлекательна.

   — О, конечно! Вася, как тебе не стыдно спрашивать! Папа будет рад с вами познакомиться, Иван Васильевич. Посидите минуточку, я сбегаю предупрежу маму. Бросив на них почту, кассу, телеграф и телефон, она вылетела за дверь. Иван Васильевич с неодобрением подумал об этой девичьей беспечности. Пошутил:

   — Считай, что мы захватили главный объект — почту и телеграф.

   Василь не сразу понял, зная, что отец может и крепко поддеть вот так невзначай. Когда же до него дошел простой смысл шутки, весело захохотал.

   — Значит, власть — в наших руках.

   — Не совсем. Но налицо — половина успеха. Хотя что это я примазываюсь к твоей славе! Ты здесь обошелся без моей помощи. Давно? Она тебе нравится?

   — Мы дружим…

   — Так отвечают в шестнадцать. А тебе — двадцать три. И ты не из застенчивых, я знаю…

   — Твой сын. «Издевается, черт».

   — Напрасно ты так думаешь. Для меня в юности познакомиться с девушкой было мукой. И подвигом.

   Сын скептически прищурился.

   — И много у тебя было таких подвигов?

   — Не дурачься. Я серьезно.

   — Не бойся, жениться я не собираюсь.

   — Вот этого я не боюсь. Не скажу, что при первом знакомстве мне понравилась твоя Валя. Но все же я прошу тебя никогда не забывать, что ее увлечение, ее чувство может быть глубже и серьезнее, чем твое. О, ты не знаешь, как может привязаться женщина!

   — Ты это знаешь?

   Иван Васильевич нахмурился.

   — Даже в наше сверхдемократическое время говорить так с отцом… Что за манера? Это не делает тебе чести и не красит твой мундир.

   Сын серьезно сказал:

   — Но обижайся. Прости. Я ничего дурного не думал. Просто мы так привыкли. Стиль времени…