Смилодон в России

— Нижнечардынский. — Егорий глянул, сплюнул зло, прерывисто вздохнул и резко, с ненавистью отвернулся. — Комендантишко там был сука редкая, лютая, кровавая. Слава тебе, Господи, издох. Говорят, недавно нового прислали. Видать, тоже аспида хищного. Хрен, он редьки не слаще. Ну что, давай, боярин, прощаться.

По всему чувствовалось, что в острог он ни за какие коврижки не пойдет.

— Как скажешь, Егорий, колхоз дело добровольное. — Буров настаивать не стал, отдал ему все припасы, оленей да еще облагодетельствовал серебром, аж двадцатью пятью рублями. — Зимовать-то где решил? Не медведь ведь, в берлогу не заляжешь…

Сам он решил идти ва-банк, точнее, двигать к коменданту: показать ему бумаги, закомпостировать мозги, а затем, взяв оленей, провизию и хорошего проводника, мчаться дальше на восток, к следующему острогу. Движение это жизнь, вернее, сохранение жизни. Где сейчас майор-каратель Зубов? Очень даже может быть — дышит в затылок. А с тремя патронами не повоюешь. Да и надоела она, кровища-то. Мутит…

— Спаси Христос, боярин. За хлеб, за соль, за ласку, за кумпанство. — Егорий, зело довольный, низко поклонился, не торопясь, с достоинством убрал монету подальше, на грудь. — А что касаемо зимовки, то думать тут особо нечего. К раскольникам подамся, к староверам, не впервой. Они небось пачпортов не спрашивают — пришел коли раб Божий, так живи. А под землей, боярин, места хватит[506]. Ну все, что ли, прощай.

На том и расстались. Егорий Рваный растаял в тайге, а Буроз с Лаурой направились к острогу. Стоял он на пригорке, на берегу реки и издали казался призрачным, волшебным, преисполненным сказочного очарования. Этаким былинным пряничным городком, выросшим в одночасье среди дремучих лесов. Только Бурова не очень-то занимали все эти изыски фортификации — стены с навесами, “обламы”[507] с бойницами да островерхие башни, крытые тесом. Нет, он все больше смотрел на реку, на заводь, на крутые берега, и едкая, но вместе с тем и горькая усмешка кривила его губы — м-да, а ведь места-то ему хорошо знакомы. Вдоволь налюбовался сквозь узоры “колючки”. Знал бы кто, что будет лет этак через двести на месте этого города-пряника… Да и какой, к чертям, при ближайшем рассмотрении город-пряник: стены почерневшие, замшелые, бойницы — как простреленные глаза, ров, превратившийся в зловонную, полную нечистот клоаку. Внутри, за покосившимися воротами, было не лучше: грязь, вонь, убогие домишки и тучи торжествующего комарья, злого, прилипчивого, не добрее, чем в тайге. Улиц, как таковых, не было, вдоль стены по темным закоулкам лепились лавки, кабаки, обжорки. Посередине всего этого бедлама, в самом центре острога, возвышалась церковь. Заходить в нее, молиться Богу что-то не хотелось. Один черт, не услышит…

Комендант же обосновался на “государевом дворе”, в большом добротном доме за высоким частоколом. Рядом стояла караульная изба, чуть поодаль — приказная, еще чуток подальше — пыточная. Антураж дополняли мыльня, поварня, амбары и врытый в землю аж по самую крышу пороховой погреб. Все, что нужно для полного комендантского счастья.

— А ну, руки прочь, раб! Запорю! На каторге сгною! — веско пообещал Буров сунувшемуся было караульному, для порядка все-таки въехал ему в нос. — Давай к коменданту своему веди. Живо.

Устроился комендант неплохо, в просторной, с большими слюдяными окнами светлой горнице. Обстановочка была под стать, располагающая: мебель, крашенная выцветшей лазурью, на полу ковры и медвежья шкура, на столе богатая, мудреной работы скатерть. А на скатерти-то, мать честна, печеное, томленое, соленое — горой. И морем разливанным, океаном необъятным горячительное — ядреная, отдающая ароматом трав брусничная “гонка”. Та, что горит синим пламенем и валит с ног, будь ты хоть трижды каменный. В углу, рядом с печью, стояла широкая, под пестрым одеялом скамья, на ней, раскинувшись с милой непосредственностью, почивала пышнотелая, совершенно голая нимфа Севера. Ее руки, плечи, грудь и лядвеи были сплошь в замысловатых, соблазнительных узорах[508]. Никола Угодник из красного угла взирал с благоговением на все это великолепие, огонек лампады, маячивший перед ним, трепетно дрожал и казался живым…

А вот что касается самого господина коменданта, то тут великолепием и не пахло — воняло за версту перегаром, чесноком, оленьей, трудно перевариваемой печенкой. Владыка острога изволил почивать по-спартански, сидя за столом, уткнувшись мордой в скрещенные руки. Засаленный парик его был не чесан вечность, камзол до изумления грязен, тонкие, хорошей формы пальцы — с траурной широкой каймой. Чувствовалось, что служил он Бахусу куда усерднее, чем отечеству.

— А не угодно ли вам будет, сударь, пробудиться? — с силой тронул его Буров за плечо, энергично потряс и приготовился излиться в монологе, что-де, мол, он, генерал Черемисов, присланный с секретной фискальной миссией, жестоко заблудился, проплутал по тайге, но духом не упал и готов незамедлительно приступить к ревизии. А посему…