Смерть во спасение

   — Странно себя ведут, — на сей раз удивился и Шешуня. — Мне рассказывали, что любят открыто объявляться, показывать свои несметные рати, а тут — как тати лесные.

Послышались торопливые шаги, и на башню влез Ратмир. Он повалился на пол, будучи не силах отдышаться.

   — Я в лесу был, чтоб на ворога посмотреть, — сразу же объявил он. — Это наши русские ратники.

   — Так чего же они прячутся? — не понял Александр.

   — Не знаю...

   — Видимо, Батый навербовал отряд и решил приготовить нам подарочек, — тотчас сообразил таинник. — Эти объявят себя какой-нибудь ростовской дружиной, мол, бежим от татар, примите, мы откроем ворота, они войдут и в одну из ночей перережут наших сторожей и впустят ворога. Силки старые!

   — А если и впрямь бегут? — предположил князь.

   — Чего же в лесу хорониться? Выходи да разговаривай. Но лучше не пускать, ваша светлость. Не жалей того, кто плачет, а жалей, кто скачет!

Но вскоре дружина вышла из леса, и каково же было удивление новгородцев, когда впереди на белом коне они увидели Ярослава Всеволодовича, живого и невредимого, в начищенных до блеска доспехах, который шумно стал приветствовать ратников на крепостной стене, словно вернулся из удачного похода. Однако, когда он въехал в город, народ не изъявил большой радости. Все смотрели на князя с удивлением и грустью, ибо знали, что в живых ныне остались только те, кто счастливо избежал брани с монголами.

Однако Александр обнял отца с радостью.

   — Пойдём в дом, поговорим! Миша, позаботься о дружине отца, накормите их, а как только появится Батый, зови меня! — попросил он воеводу.

   — Хан не появится, — проговорил Ярослав. — Из-под Козельска он ушёл на юг. Видимо, на Киев и Чернигов...

Взгляды у всех застыли, и эти слова бывшего киевского князя потрясли даже Шешуню, боготворившего когда-то Ярослава. Гундарь, стоявший за спиной князя, опустил голову.

   — Мы наблюдали за Батыем, знали, что он готовится идти на Новгород, и выжидали момент, чтобы нанести ему сокрушительный удар под этими стенами. Это правда, воеводы не дадут соврать... — оправдываясь, негромко говорил Всеволодович. — Я пришёл сюда, чтобы заново поднимать нашу Русь. Мы всё видели. Это так страшно, что нельзя спокойно смотреть на этот разор!..

Невольная слеза скатилась по щеке князя. Ещё никогда отец не выглядел столь жалким и беспомощным. У Александра даже сжало сердце. И Феодосия, увидев мужа растерянным и робким, каким не видела никогда в жизни, не выдержала, бросилась ему на шею и завыла во весь голос. И он заплакал. Гундарь с Шешуней отвернулись, чтоб не зреть этого позора.

И за обедом князь говорил стеснительно, больше спрашивая, нежели поучая или давая наставления, хотя после гибели брата Георгия он становился великим князем, и Феодосия теперь должна была переехать с мужем на владимирское пепелище и заново отстраивать столицу Руси. Но княгиня уже больше двадцати лет жила в Новгороде, и одна мысль о переезде вызвала у неё приступ старой головной боли. Князь навестил жену после обеда и, помолчав, сказал:

   — Я думаю, сейчас тебе ехать с малышом пока не стоит. Я построю там дом, восстановим храм, и тогда уже подумаем о переезде. Пора, наверное, и женить Александра. Он давно уже повзрослел. Как ты считаешь?

Феодосия кивнула.

   — Я встретил полоцкого князя Брячислава. Батый туда не дошёл. Нам надо с ним объединяться...

Княгиня прикрыла веки в знак согласия и не сдержала слёз: Ярослав впервые советовался с ней по столь важным вопросам, и это не могло не тронуть.

   — Я привёз с собой сына, Андрея, — глядя в сторону, промолвил он. — Он от той мордовской царевны, Утяши. Батый и её народ истребил поголовно, он единственный и остался. Я бы хотел, чтоб ты... познакомилась с ним... Он сейчас с дружиной...

   — Сколько уже ему?

   — Десять.

   — Приведи его.

Ярослав привёл Андрея. В отличие от Александра, он был русым, мягкие волосы курчавились, а круглое лицо излучало дружелюбие и спокойствие. Он поклонился, когда его представили, но руку княгини целовать не пошёл, хоть князь и подтолкнул его, и обнимать единокровного брата не кинулся, рассматривая их столь же откровенно, как и они его.

   — Он стесняется, — пытаясь сгладить неловкость встречи, улыбнулся Ярослав.

   — Я ничуть не стесняюсь, отец, — возразил Андрей. — Ведь я среди родных, которые меня любят, как ты только что сказал, так чего же мне стесняться?..

   — Смышлёным растёт, — смутившись, погладил его по голове князь. — Всё запоминает...

Таким и запомнился Александру сводный брат: предельно откровенным в слове и поступке. Порой эта откровенность граничила с наглостью, но Андрей никогда не пользовался ею, чтобы бросить вызов или кого-то оскорбить. Просто он не считал нужным притворяться или что-то изображать, чего ему не хотелось. Потому, попав в ужин за княжеский стол и поев, он, не дожидаясь, пока встанет князь, поднялся первым и поблагодарив, вышел, чем крайне возмутил Феодосию, и Ярославу пришлось извиняться за это самовольство княжича. Однако едва отец стал выговаривать младшему сыну при Александре недопустимость его поведения, как тот прервал князя и с весёлой ухмылкой заявил: