Смерть Иисуса

– Позвольте оставить вам номер телефона, – говорит он. – Мое предложение в силе. Сто реалов, двести, сколько потребуется. До свидания, Пабло. – Он протягивает руку, чтобы погладить пса по голове. Пес прижимает уши и гортанно рычит. – До свидания, сеньора.

Глава 21

Они с Инес сидят в молчании над недоеденной трапезой.

– Так и проведем остаток своих дней – мы с тобой? – говорит он наконец. – Состаримся в городе, где ни ты, ни я не чувствуем себя как дома, оплакивая свою утрату?

Инес не отвечает.

– Инес, можно я тебе сообщу, что Давид сказал мне незадолго до ухода? Он думал, что после того, как его не станет, мы с тобой заведем ребенка. Я не знал, как ответить. Наконец сказал, что у нас с тобой не те отношения. Но ты не думала усыновить ребенка – кого-то из приюта, допустим? Или нескольких? Не думала насчет того, что можно начать все сначала и создать настоящую семью?

Инес бросает на него холодный враждебный взгляд. Почему? Он предложил что-то отвратительное?

Они с Инес провели вместе больше четырех лет, это достаточно долго, чтобы увидеть друг в друге и худшее, и лучшее. Они друг дружке – не неведомые величины.

– Ответь мне, Инес. Почему б не начать все сначала, пока не поздно?

– Не поздно для чего?

– Пока мне не стали слишком старыми – слишком старыми, чтобы растить детей.

– Нет, – говорит Инес. – Я не хочу никого из приюта у себя дома, чтобы он спал в постели моего ребенка. Это оскорбление. Ты меня поражаешь.

Случаются ночи, когда он просыпается – готов поклясться – от голоса мальчика у себя в ушах: Симон, я не могу уснуть, иди сюда, расскажи мне историю! или: Симон, мне снится плохой сон! или: Симон, я потерялся, приди, спаси меня! Предполагает, что этот голос слышен и Инес, что он нарушает сон и ей, но он, Симон, не спрашивает.

Избегает футбольных игр в парке за многоквартирником. Но иногда в фигуре какого-нибудь ребенка, перебегающего дорогу или прыгающего по лестнице, на миг замечает Давида и чувствует прилив горчайшей обиды, что именно его ребенка забрали, а остальных девяносто девять никак не затронуло, они играют и счастливы. Кажется чудовищным, что тьма поглотила его, но нет вокруг никакого бурного негодования, никакого шума, никто не рвет на себе волосы и не скрежещет зубами, мир продолжает вращаться на своей оси, словно ничего не случилось.

Он заглядывает в Академию, чтобы забрать пожитки Давида, и, сам не ведая, как и почему, оказывается во владениях Арройо, изливает ему душу.

– Стыжусь признаваться в этом, Хуан Себастьян, но я смотрю на юных друзей Давида и желаю, чтобы они умерли вместо него – кто-то один или все они, безразлично. Вредный дух, дух беспримесного зла словно овладел мной, и я не могу его стряхнуть.

– Не будьте к себе слишком строги, Симон, – говорит Арройо. – Смятение, какое вы чувствуете сейчас, пройдет, дайте время. Дверь открывается, входит ребенок, та же дверь закрывается, ребенка нет, все это случалось и прежде. Ничто в мире не изменилось. И все же это не так – не совсем. Даже если нам этого не видно, не слышно, не чувствуется, планета сместилась. – Арройо умолкает, внимательно всматривается в него, Симона. – Что-то произошло, Симон, что-то – не ничто. Когда вы ощущаете, как в вас поднимается горечь, вспоминайте об этом.

Мозг ему, Симону, застит туча – или это дух тьмы, но в этот миг он не видит и уж точно не постигает, это вот что-то – не ничто. Какой след оставил Давид? Никакого. Совсем никакого. Даже соразмерного взмаху крыла у бабочки.

Арройо продолжает:

– Если позволите сменить тему, мои коллеги предложили нам собраться официально – сотрудникам и ученикам, воздать дань памяти вашему сыну. Вы с Инес придете?

Арройо своему слову верен. Прямо на следующее утро занятия в Академии отменены, ученики собираются все вместе почтить память усопшего однокашника. Они с Инес – единственные присутствующие посторонние.

Арройо обращается к собравшимся:

– Давид оказался среди нас несколько лет назад, он учился танцу, но вскоре проявил себя не как ученик, но как наставник, наставник нам всем. Излишне напоминать вам, как все мы замирали в изумлении, когда он танцевал. Я удостоился чести быть среди его учеников. В наших занятиях я играл роль музыканта, а он – танцора, но воистину, когда он начинал танцевать, танец становился музыкой, а музыка – танцем. От Давида танец лился мне в руки и пальцы – и в мой дух. Я был инструментом, на котором он играл. Он возвышал меня, возвышал он и вас, как мне известно из ваших признаний, – возвышал всех, чьи жизни затронул.

Сегодня я сыграю вам музыку, которую узнал от него. Когда музыка завершится, мы соблюдем минуту безмолвного созерцания. А затем разойдемся – с памятью о его музыке в нас.

Арройо садится за орган и начинает играть. Он, Симон, тут же узнает ритм. Это ритм Семи, предложенный с непривычной сладостью и изяществом. Он, Симон, ищет ощупью руку Инес, сжимает ее, закрывает глаза, отдается музыке.