Смерть Иисуса

Когда Инес нет дома, он пакует вещи Давида в два чемодана – от рубашки с рюшами и туфель с ремешками, которые Инес купила, когда усыновила его, до белой фуфайки с номером 9 сзади, той самой, в которой Давид был в судьбоносный день футбольного матча в «Лас Манос».

Он, Симон, утыкается носом в фуфайку номер 9. Он это выдумывает или ткань все еще хранит призрачный коричный запах кожи мальчика?

Он, Симон, стучит в дверь квартиры сторожа. Открывает жена.

– Добрый день, – говорит он. – Мы незнакомы. Я Симон, из А-13 через двор. Мой сын играл с вашим сыном в футбол. Мой сын Давид. Прошу вас, поймите правильно, но я знаю, что у вас маленькие дети, и мы с женой подумали, может, вы возьмете одежду Давида. Иначе она просто окажется на свалке. – Он открывает один чемодан. – Видите, все в хорошем состоянии. Давид был с одеждой бережен.

Женщина, похоже, смущена.

– Мне так жаль, – говорит она. – В смысле, я вам очень соболезную.

Он закрывает чемодан.

– Приношу извинения, – говорит он. – Не следовало спрашивать. Глупо вышло.

– На Калле Роса есть благотворительный магазин – следующая дверь после почтового отделения. Уверена, они примут с радостью.

Бывают вечера, когда Инес возвращается домой за полночь. Он ждет, прислушиваясь, не подъезжает ли ее машина, не звучат ли ее шаги по лестнице.

В один из таких поздних приездов шаги стихают у него под дверью. Она стучит. Она расстроена, он видит это сразу, и, возможно, слишком много выпила.

– Я больше не могу с этим, Симон, – говорит она и принимается плакать.

Он обнимает ее. Сумочка падает на пол. Инес выпрастывается из его объятий, поднимает сумочку.

– Я не знаю, что делать, – говорит она. – Дальше я так не могу.

– Сядь, Инес, – говорит он. – Я заварю чаю.

Она падает на диван. Через миг вскакивает.

– Не наливай чай, я ухожу, – говорит она.

Он ловит ее в дверях, ведет обратно на диван, садится рядом.

– Инес, Инес, – говорит он, – ты пережила ужасную утрату, мы оба пережили ужасную утрату, ты сама не своя, как же иначе? Мы израненные существа. У меня нет таких слов, какие могли бы забрать твою боль, но, если тебе надо поплакать, плачь у меня на плече. – И он обнимает ее, пока она плачет и плачет.

Это первая из трех ночей, какие они проводят вместе, спят в одной постели. О сексе и речи нет, но на третью ночь, набравшись смелости в темноте, Инес начинает, поначалу робея, а затем все свободнее, изливать свою историю – историю давних времен, когда идиллии в «Ла Резиденсии» пришел резкий конец с прибытием – нежданным, нежеланным – чужого мужчины с мальчиком, цеплявшимся за его руку.

– Он смотрелся таким одиноким, таким беспомощным в тех одежках, в которые ты его рядил и которые ему не шли, у меня сердце разрывалось. Прежде до того дня я никогда не видела себя матерью. Того, о чем толковали другие женщины – желание, тоска, уж как они там это называли, – во мне просто не было. Но в тех его громадных глазах была такая мольба… я не могла устоять. Умей я провидеть будущее, знай я, на какую боль себя обрекаю, я бы отказалась. Но в тот миг мне ничего не оставалось, только сказать: Ты меня выбрал, малыш. Я твоя, бери меня.

Он, Симон, помнит тот день иначе. По его памяти, умолять и уговаривать Инес пришлось очень долго. Давид не то чтобы тебя выбрал, Инес, – хотелось бы ему сказать (но он не говорит, потому что опыт научил его: перечить Инес неразумно), – нет, он признал тебя. Он признал тебя как свою мать, он признал мать в тебе. И взамен (хотел бы он продолжить, но воздерживается) он хотел, чтобы ты признала – чтобы мы оба признали его. Вот чего он вновь и вновь требовал: чтобы его признали. Хотя (добавил бы он в заключение) как от обычного человека ждать, чтобы его признал кто-то, кого он ни разу прежде не видел, – превыше моего разумения.

– Казалось (продолжает Инес свой монолог), – словно мое будущее разом стало для меня ясно. До тех пор пока жила в «Ла Резиденсии», я все время ощущала себя слегка посторонней, немного отдельной, словно бы витала в воздухе. И вдруг меня вернули на землю. Предстояла работа. Мне нужно о ком-то заботиться. Возникла цель. А теперь… – Она умолкает; в темноте он чувствует, как она глушит слезы. – А теперь что осталось?