См. статью «Любовь»

И в тот момент, ты слышишь, в тот момент начали пробегать по нему такие странные колебания, правильнее сказать, потрясения, судороги жара и холода, и как будто кто-то царапал его кожу, и он хотел множество вещей разом: остаться и бежать, погрузиться и взлететь, и каждая его рука и нога начали вдруг грести в совершенно противоположных направлениях, и он почти разорвался там на части, и не забудь, пожалуйста, об этом воспалении у него в груди, которое уже несколько месяцев ужасно его мучило, из-за него он все время был немного как в бреду и пылал, как кратер вулкана, это, конечно, немного по моей вине, то есть даже полностью по моей вине, но пока еще не пришло время открыть тебе некоторые детали, и Бруно смотрел в сторону моря и видел, что весь косяк вдруг сбился в кучу, смешался и тысячи тысяч рыб мечутся как угорелые и разрываются на части в таком непостижимом страхе и с такой дикостью, глаза у всех вытаращились, боковые линии сверкали, как молнии, — ты вообще можешь себе представить, как такая вещь выглядит!? И тут мой Бруно, моя лапушка, заставил себя успокоиться. Он был там, можно сказать, единственный, кто нашел в себе силы остановиться и прислушаться, и тотчас понял, что великий хенинг исчез, пропал, больше не существует, и тогда Бруно весь сжался от ужаса, mamma mia, как он, бедненький, сжался! Из последних сил он прислушался, с мольбой и в отчаянье прислушался, и только тогда сумел обнаружить на огромном расстоянии, в самом конце косяка со стороны моря, постукивания и пошлепывания Лепарика, которые были ужасно слабы.

Но не успел он даже вздохнуть с облегчением, порадоваться, что Лепарик, по крайней мере, жив, как его тело начало кричать ему что-то совершенно другое, совершенно! Какой-то новый мускул, упругий и молодой, начал обозначаться и натягиваться вдоль всего косяка, и Бруно различил в себе какие-то голоса, которых не мог понять, будто неясное эхо растекалось по воде, удары нового барабана, он закрыл глаза и прислушался всеми порами своего тела, голос шел сзади, со стороны моря, что-то вроде шепота, и странной судороги, и ужас-с-сной боли, как будто — как тебе объяснить, чтобы ты понял? — как будто тебе делают Суэцкую или Панамскую операцию и злодейски вспарывают твое брюхо по всей длине без всякого наркоза, несчастные лососи принялись извиваться и пятиться, они были уверены, что это исландские рыбаки возвращаются со своими бандитскими изуверскими сетями: три загнутых крючка в каждом квадратике, в каждой ячейке, и клянусь тебе, я видела собственными глазами, как несколько из этих рыб просто лопнули, взорвались — пак! — от безумного страха и напряжения, и это меня нисколько не удивляет, потому что даже я — а я, как ты понимаешь, успела уже кое-что повидать на своем веку, — даже я на этот раз была как сумасшедшая, и ты можешь сам догадаться почему. Из-за кого я так волновалась. Далекие коралловые рифы Малых Шетландов дико сверкали, и ощущение было такое, будто весь мир задыхается и обливается потом, и Бруно в мгновение ока оказался отброшенным на край моря — просто как песчинка, как щепочка, без малейшей возможности сопротивляться и, главное, без всякого желания сопротивляться. Горок, Горок! — извивались перепуганные светотени, отражения лососей, Горок, Горок! — шелестели морские ежи своими острыми иглами, и вдруг в этой темноте все небо — и меня, между прочим, тоже — пронзила раскаленная добела нить нового нинга, и в ту же секунду все стало ясно.