См. статью «Любовь»

— Послушай, я тоже буду счастлив, если ты объяснишь мне. Я не умею читать мысли, как ты, и у меня нет миленьких волнушек-разведчиц. Что Бруно там увидел?

— Как — ты не понял? Неужели все еще не понял? А!.. Хорошо, я скажу тебе. Чтобы ты знал. Чтобы не думал, что я что-то скрываю от тебя. Слушай: там, с двух сторон его ребер, шевелились себе два новеньких, только минуту назад проклюнувшихся боковых плавника — такие малюсенькие, такие миленькие, просто очарование… Чтоб я так жила, честное слово, это было мое самое прекрасное достижение с тех пор, как я выучилась пускать в небо фонтаны воды: два плавника трепетали возле него в воде, как нежные водяные бабочки, и обдавали моего Бруно таким беспредельным счастьем, какого он не испытывал никогда в жизни… Он так… Ик! Извини… Так… радовался… Так блаженствовал… Извини меня… Я опять волнуюсь… Уфф!

В поздний вечерний час она наконец вернула меня на берег. Судя по моим часам (водонепроницаемые часы, которые я никогда не снимаю), я провел в ней более трех часов — в покое и безопасности покачиваясь в небольшом уютном гнездышке посреди внезапно налетевшей жестокой бури, от которой, как выяснилось, пострадал весь район. Действительно, она была очень взволнована в тот вечер: снова и снова возвращалась к приятным воспоминаниям, рассказывала, как Бруно учился пользоваться своими дивными плавниками и с их помощью придерживаться заданного курса, подобно младенцу, который учится пользоваться руками и ногами. И снова ощутил в себе этот шипучий напиток — радостное биение жизни. Нечто подобное он испытал, только когда наблюдал замечательное представление, устроенное дельфинами. С тех пор, уверяла она, Бруно не покидал Йорика даже в час гийоа. Он нуждался в нем, хотел, чтобы Йорик всегда был рядом. Она говорила и говорила. Припоминала все новые подробности и с каждой минутой делалась все более просветленной, сентиментальной и нежной. Ее пенные волны светились очарованием, а я снова оставался чужаком, посторонним за праздничным столом, удостоившимся лишь объедков и крошек. Оруженосцем. Наперсником большой любви, которому доверено вести ее летопись.

Да, ты снова сердишься. Вскипаешь презрением, слушая мой скулеж. Я вижу несчастных тель-авивских рыболовов, устроившихся на краю мола: ведра их так и остались пустыми. Ты крадешь наживку с их удочек, путаешь лески и сцепляешь их крючки. Узнаю твой стиль. Эту ребяческую мелочность. Они не понимают, разумеется, что происходит. Удивляются и досадуют. Я вижу, как они в недоумении поглядывают друг на друга, слышу обрывки проклятий, подхваченные ветром. Многие уже отчаялись и покинули мол. Но те, что остались, забрасывают в тебя свои удочки со все большим и большим остервенением, с возрастающим раз от раза упрямством, словно пытаются раздразнить тебя. Они оглядываются по сторонам в поисках виновника: может быть, месяц? Может, гул пролетающих самолетов? Теперь они уставились на меня. Но откуда им знать, что твой гнев на самом деле обрушился на них из-за меня…

Послушай, ведь ты до сих пор не поинтересовалась, что происходило со мной той ночью, ночью прорезавшихся плавников…