Слепой. Один в темноте

Сначала Чиж сидел просто так, ни о чем не думая и почти ничего не чувствуя, кроме самых простых, имеющих физическую природу вещей – тепла, усталости, податливой мягкости обернутой старым лохматым рубероидом стекловаты, вкуса табачного дыма, покоя и относительной безопасности. Потом в голове вяло закопошились мысли, проснулись воспоминания, из темноты начали по одному и целыми компаниями выходить яркие, словно наяву, призраки прошлого: щекастый детдомовский пахан по кличке Батя, которого Чиж однажды ударил по голове тяжелым деревянным табуретом за то, что отнимал у младших еду; придурковатый педофил из соседнего дома, которого все во дворе называли Васяткой, и которого он зарезал за гаражами взятым на кухне ножом; страшный, как тролль из детской сказки, силуэт крадущегося к кровати «дяди Марка» с торчащими вокруг поблескивающей в свете ночника лысины растрепанными прядями волос; плачущий, стоя на табурете с петлей на шее, учитель музыки Серебряков, судорожно скребущие пятками по залитому кровью полу ноги сидящего на колу прапорщика Панарина, темные очки «дяди Саши» и его сухая, твердая, вызывающая странное и отталкивающее впечатление чего-то неживого, искусственного, узкая ладонь…

Потом пришла Женька, и Чиж понял, что его понемногу отпускает и скоро отпустит совсем. С тех пор, как он убил своего первого человека (если эти твари заслуживают того, чтобы называться людьми), появление Женьки всегда означало, что все в порядке – он поступил правильно, сделав то, что было просто необходимо сделать. Она никогда ничего не говорила, просто смотрела своими чудесными, немного печальными глазами, и этот взгляд лучше любых лекарств исцелял его больную, израненную душу, убеждая в том, что когда-нибудь все обязательно будет хорошо.

Родителей он помнил смутно – почти совсем не помнил, если уж называть вещи своими именами. Память сохранила только яркие картинки, на которых были запечатлены то залитая солнцем аллея парка с аттракционами, то мороженое, которое он уронил на новенькую, очень нравившуюся ему курточку, то еще какая-нибудь ерунда, бережно хранимая, как сломанное дешевое украшение, само по себе ничего не стоящее, но бесценное благодаря воспоминаниям, которые с ним связаны. Родителей на этих картинках не было, но они незримо присутствовали где-то рядом, на заднем плане. Иногда казалось, что достаточно просто обернуться, чтобы их увидеть; Чиж мысленно оборачивался, и всякий раз оказывалось, что хранимая памятью картинка заключена в невидимую рамку, за пределами которой нет ничего, кроме темноты.

Помимо этих разрозненных, не привязанных к конкретному времени и месту картинок, от родителей остались смутные ощущения. Запахи табака и одеколона, мимоходом ерошащая волосы на Валеркиной голове большая сильная ладонь – это отец; мягкое тепло, уютные запахи стряпни, тонкий аромат духов, отчетливый перестук высоких каблуков и немного отстраненная строгость вечернего платья – мама. Портреты на надгробной плите существовали отдельно от этих ощущений, изображенные на них лица казались чужими, незнакомыми, потому что Чиж их не помнил.

Зато Женьку он помнил отчетливо, до мелочей, от выгоревшей на солнце макушки до ямочек под коленями и маленькой царапинки на тонкой лодыжке. Она была такой старшей сестрой, о какой подавляющему большинству младших братьев и сестер приходится только мечтать. Она как-то очень быстро и незаметно переросла тот период мелочной тирании старших над младшими, который в некоторых семьях растягивается на долгие годы, если не на всю жизнь, и заботилась о брате не просто как о довеске, которым взрослые отяготили ее жизнь, а как о хорошем друге, который в силу своего несмышленого возраста нуждается в некотором присмотре и руководстве.

Они дружили еще при жизни родителей, а после их смерти Женька стала ему и матерью, и отцом. Она очень быстро повзрослела (еще бы ей не повзрослеть!) и, как умела, оберегала его от того непрерывного кошмара, которым обернулась для нее жизнь в доме «дяди Саши». Насколько понял Чиж (не тогда, а много позже, когда вырос и сумел, наконец, логически осмыслить все, что с фотографической точностью запечатлела память), Женька очень долго не знала о ночных визитах «дяди Марка» в комнату брата – ей самой приходилось несладко, поскольку Вронский тогда был молод, здоров, как племенной бык, и не имел ни жены, ни постоянной любовницы. А когда узнала, распахнула дверь на лестницу и крикнула: «Беги!» И, хорошо понимая, что вдвоем уйти не удастся – догонят и вернут, и больше никогда не оставят ключ от входной двери на видном месте, – метнулась к подоконнику…