Слепой. Обратной дороги нет

Сигарета, выпрошенная у таможенника, давно догорела и была выброшена за борт. Всеволод Витальевич закурил свою и машинально огляделся в поисках нового собеседника. Такового в пределах прямой видимости не наблюдалось, и это было скверно: стоило только закрыть рот, как в голову опять полезли мысли, среди которых, увы, не было ни одной приятной. Жуткие картинки минувшей ночи – да и предыдущей тоже, если уж на то пошло, – опять начали сменять друг друга на экране памяти, и не было никакой возможности остановить это мелькание. Пока Паречин молол языком, он, как тетерев на току, ничего не замечал не только вокруг, но даже и внутри себя. Любое вранье в момент произнесения казалось ему чистой правдой – ну, разве что чуточку приукрашенной, – но цветные слайды, которые в тишине показывала предательница память, не поддавались ретушированию. Стоя в одиночестве у борта и невидящими глазами глядя на портовую суету, Всеволод Витальевич четко осознавал, что прошедшей ночью обгадился по полной программе и что уцелеть ему посчастливилось только чудом.

Да-да, чудом! Он до сих пор не мог понять, кто и зачем затолкал его в кабину грузовика и вывез из этого ада. Честно говоря, этот момент ему запомнился плохо: он был так парализован ужасом, что вообще не понимал, где находится и что с ним происходит. Помнилось, что его все время волоком таскали взад-вперед за шиворот, как мешок с мусором, били по чем попало, швыряли и дергали под бесконечные матерные вопли, дикий грохот и противный лязг, с которым автоматные пули клевали железо. Потом все это как-то вдруг кончилось: вокруг стало относительно тихо, отвратная вонь слезоточивого газа сменилась свежим ночным ветерком, и, открыв наконец глаза, Всеволод Витальевич обнаружил, что сидит в кабине своего грузовика. Машина почему-то стояла уже не возле таможенного склада, а прямо на причале. Обе дверцы были распахнуты настежь, где-то рядом плескала и чмокала вода, целуя равнодушный бетон причальной стенки, и было решительно непонятно, каким ветром Паречина сюда занесло. Машинально, даже не осознавая, что делает, он пересел за руль – не с какой-то конкретной целью, а просто потому, что это было его законное, привычное место. Руки ходили ходуном, внутри дрожала каждая жилка, а в ушах до сих пор эхом отдавался грохот пальбы. Неужели он, ничего не соображая, бессознательно, на автопилоте, каким-то чудом добрался до машины и вывел ее из-под огня? При всей фантастичности такого объяснения ничего другого Всеволод Витальевич просто не мог придумать. А потому, когда в проеме открытой двери показалась трикотажная морда в пятнистом милицейском камуфляже и стала, тыкая в него автоматом, выкрикивать вопросы, водитель дрожащим, ломающимся голосом изложил именно эту версию. Поскольку, пребывая в шоке, он оказался не в состоянии расцветить свой рассказ красочными подробностями, тот прозвучал вполне правдоподобно, и ему поверили. Его даже не особенно мучили на последовавшем вскоре допросе: у ментов, слава богу, хватало работы и без Паречина.

Сейчас, стоя у борта, покуривая и время от времени сплевывая в плескавшуюся между причальной стенкой и бортом корабля грязную, в радужных разводах, портовую водицу, Всеволод Витальевич опять усомнился в правдивости этого объяснения. Вспоминались какие-то голоса, звучавшие сквозь рев мотора и звуки затухающей перестрелки прямо у него над головой, вспоминалась увесистая затрещина… Но все эти воспоминания представляли собой какие-то обрывки, похожие на те, что иногда застревают в памяти после особенно яркого и реалистичного ночного кошмара. Они никак не связывались в единое, непротиворечивое целое, а связать их было просто необходимо, потому что в Москве ждали его отчета.

Только сейчас, подумав об отчете, Паречин сообразил, что с этим делом следует поторопиться. Посудина вот-вот отвалит от стенки и выйдет в открытое море, где, к сожалению, нет ни одной ретрансляционной вышки. Хрен ты тогда кому-нибудь дозвонишься! Придется либо ждать, пока судно войдет в какую-нибудь зону приема (что вряд ли, поскольку это все-таки не круиз вдоль побережья с заходом чуть ли не в каждый порт, а прямой спецрейс из точки А в точку Б), либо бежать к корабельному радисту. А чего к нему бежать-то? Чем он поможет Всеволоду Витальевичу? То-то, что ничем. Дело ответственное, секретное, и трубить о нем на весь эфир открытым текстом, мягко говоря, не рекомендуется…

«А, чего там, – подумал он, мысленно махнув рукой. – Главное, что картины уцелели. Главное, что я их все-таки доставил на корабль, а подробности никому не нужны и не интересны. А мне, между прочим, за такое дело должно что-нибудь обломиться. Это ж национальное достояние! И я его, можно сказать, спас. Ладно, не надо орден в Кремле вручать, я не гордый, да и что мне за радость от этой бляхи? Но вы хотя бы деньжат подбросьте, совесть-то надо иметь…»