Следующие шаги природы

Оказалось, что он давно ждал возможности попробовать эксперимент, который, по его мнению, мог бы пролить свет на некоторые неясные моменты, касающиеся работы мозга. Речь шла об эффекте обмена между частями мозга, связанными со зрительным и слуховым нервами. То есть, он хотел соединить зрительный нерв, идущий от глаза, с той частью мозга, которая получает свой обычный стимул от слухового нерва, идущего от уха; и, наоборот, слуховой нерв, идущий от уха, с той частью мозга, которая получает свой обычный импульс от зрительного нерва, идущего от глаза. Если определенные взгляды, которых он придерживался, были верны, он полагал, что при таком изменении отношений и при нервной связи, установленной таким образом между глазом и слышащей частью мозга, и между ухом и видящей частью, свет в наружном глазу будет вызывать ощущение звука в мозгу, а звук в наружном ухе – ощущение света в мозгу. Когда я попал к нему в руки в больнице, он обнаружил, что и зрительный, и слуховой нервы затронуты поражением мозга, хотя соответствующие центры мозга казались неповрежденными. Вот она, возможность, которую он так долго искал. Искушение было внезапным и слишком сильным, чтобы он мог устоять. Долгое время спустя я понял, какие душевные страдания он испытывал, пока колебался и прежде чем окончательно сдался и решил сделать меня жертвой своей гипотезы. В перестановке частей, таким образом, произошла перемена. Никто не стал от этого мудрее, и, почти не ожидая, что я выздоровею, он ждал результата.

Бедняга! Я не могу питать к нему никакой злобы, потому что он ужасно страдал – гораздо больше, чем я. Обвинения в склонности к идиосинкразии и мономании были слишком хорошо обоснованы, а дремлющие поражения мозга, которым способствовала его одинокая и однобокая жизнь, теперь быстро дали о себе знать, и вскоре после операции на моей голове, которая была действительно последней важной операцией, которую он сделал, было признано необходимым поместить его под опеку и в учреждение, где за ним могли бы наблюдать и должным образом ухаживать. Нервное напряжение, связанное с операцией, и искушение, с которым он тщетно боролся, несомненно, ускорили кульминацию, и он потерял возможность пользоваться собственным мозгом и разумом, в то время как мне он дал жизнь и разум, хотя с мозговыми способностями, так сильно искаженными.

Итак, возвращаясь к сути моего рассказа, следует понимать, что по мере того, как шли дни и нервы и мозговые центры привыкали к своим новым взаимоотношениям, я начал испытывать ясные и отчетливые звуковые ощущения, вызванные лучами света, попадающими в мои глаза, и таким образом интерпретировать в звуковых понятиях то, что для других было миром света и цвета. Таким же образом я стал испытывать столь же ясные и отчетливые световые и цветовые ощущения, вызванные звуковыми волнами, проникающими в ухо, и таким образом интерпретируя в этих понятиях то, что для других было миром звука. Особенно я помню, как слова стали приобретать собственные оттенки и тона. Сначала я заметил их в своем собственном голосе, а позже помню радость, когда я смог увидеть слова, произнесенные Терезой, и узнать ее голос. Очень скоро после этого я смог начать связывать внешний вид слова с его значением и, таким образом, овладеть словарным запасом видимой речи. Я мог делать это, произнося слово сам и прося Терезу или других людей сделать то же самое, а затем отмечая в каждом случае существенные особенности видимого образа или внешнего вида. Следует понимать, что эти словесные видения не имели формы, в обычном значении этого термина. Они возникали от возмущения в мозгу, идущего от уха, а не от изображения на сетчатке глаза. Тем не менее, они обладали достаточным количеством характеристик, чтобы обеспечить распознавание их идентичности и индивидуальности. Цвет, как оттенок, так и интенсивность, последовательность изменений и продолжительность составляющих частей, измененные тонкими эффектами света и тени, вскоре заговорили для меня на языке, не менее понятном, чем тот, который я знал раньше на слух. Точно так же и другие звуки – гул улицы, тиканье часов, далекий колокольный звон – каждый из них имел свою собственную цветовую значимость с характерными свойствами света и тени, и таким образом я стал интерпретировать внешний звуковой мир почти, или в некотором смысле, совершенно так же хорошо, как раньше на слух.