След в след

Люди уходят
Они говорят мне хорошее
И уходят
И я остаюсь один
Я бегу за ними
Я тоже хочу сказать им хорошее
Но они уже давно ушли
И я остаюсь один
А то бывает иначе
Я говорю им хорошее
И они уходят
И я остаюсь один
И я стою на месте
Я никуда не иду
Может быть они тоже
Захотят догнать меня
И сказать хорошее
А я рядом
И я остаюсь один.

Я действительно был очень одинок. С шестнадцати до двадцати четырех я занимался только стихами, я писал о воде, дожде и снеге, я писал о траве, когда мне казалось, что она течет, как вода. Я понял, что у всего, что я вижу, есть свой язык, свой словарь и достаточно переписать слова как угодно, без смысла, без рифмы и размера, и любой увидит то, что видел я — дорогу, лес или поле.

Когда-то давно я жил в Коломенском, в большом шестнадцатиэтажном здании на набережной. В городе природу, равную прямоугольнику неба над головой, не чувствуешь. В Коломенском все было по-другому. Река, огибающая дома, незастроенный противоположный берег отдаляли и отгоняли город, который в ясную погоду был виден почти весь. Погода менялась каждый час, воздух густел, и постепенно в тумане исчезали сначала дальние, а потом и ближние дома, берег и река, черные пятна барж, скользя где-то между небом и водой, проплывали почти у самых окон, часто слышались длинные резкие гудки. Потом светлело, снова, как после дождя, появлялся город — и все дальше, дальше и дальше, до самых крайних пределов зрения. Так бывало по многу раз в день. Казалось, что воздух беспрерывно пульсирует, а вместе с ним увеличивается и сжимается округа.

Помню, что сначала я целые дни проводил у окна, следя за изменениями погоды и за рекой, которой в Москве очень мало, потом мне уже не надо было подходить к окну, чтобы узнать, что погода переменилась,— я чувствовал это и так. Мои настроения, мысли и писания стали зависеть от нее целиком. Тогда же, наблюдая за воздухом, небом и водой, я понял, как тесно все друг с другом связано, как легко одно перетекает в другое и разные вещи сливаются в одно. В стихах я как раз и хотел передать эту текучесть, эту близость и легкость перехода одного в другое, я хотел показать, что во всем, что мы видим, нет никакого порядка, никакой иерархии, что все существует одновременно, все соприкасается со всем и от всего зависит, поэтому я и писал сначала без знаков, я хотел, чтобы все слова, как и все в этом мире, стояло рядом со всем, я хотел, чтобы первая строчка переходила и во вторую, и в последнюю, и в любую другую, а знаки, особенно точки, так разделяли все.

Когда мне исполнилось двадцать три года, родители отнесли стихи знакомому редактору. Он сказал, что такое можно писать, имея машину, трехкомнатную квартиру и дубленку, и что даже тогда к ним нужен «паровоз». Ни того, ни другого, ни третьего у меня не было. Родители были разочарованы, я тоже. Из разговора с редактором я сделал единственный вывод — пора браться за ум. Через пять лет я окончил факультет журналистики и был распределен в райцентр Нанков заведующим отделом комвоспитания местной газеты. Прощаясь с Москвой, с квартирой, в которой жил последний год, я написал одноактную пьесу. Вот ее сюжет.

Двухкомнатная квартира. Хозяева уехали на несколько лет за границу или на Север и сдали квартиру только что поженившейся паре лет двадцати пяти — тридцати. Хозяйская мебель сложена в одной из двух комнат и заперта там.

С момента их отъезда прошло два года, когда в закрытой комнате начинаются какие-то шорохи и скрипы, как будто там поселилась мышь. Такое утешительное предположение высказывает и наша пара, и все же, в противоречие с ним, отношения между супругами сразу портятся, склоки, конфликты, ссоры, и без того нередкие, почти не прекращаются. Кажется, оба они предчувствуют какую-то опасность и, не зная, что и где случится, нервничают от этого все больше.

Звуки, доносящиеся из закрытой комнаты, множатся. Едва заслышав их, они бросают дела, замирают и слушают, слушают, пытаясь догадаться, кто находится во второй комнате. После нескольких неудач они перестают спать друг с другом, опускаются, забрасывают друзей, работу, слух подавляет в них все.