След в след

Долгое время я думал, что после лета пятьдесят шестого года их отношения уже никогда не были близкими. Возвращение Федора Николаевича в Москву в шестьдесят четвертом году было продиктовано не столько привязанностью к Марине, сколько вполне естественным в данной ситуации чувством долга. Изъятые им из жизни восемнадцать лет были как раз теми годами, которые он прожил с Мариной и Николаем, и от этих же восемнадцати лет он ушел к тому единственному году, когда в его жизни не было ни Марины, ни Николая и он жил со своими настоящими родителями — Федором и Натой Крейцвальдами. Исправить и переступить через все это было невозможно, и я не сомневался, что вряд ли здесь что-нибудь могло быть иначе. Однако года через три после смерти Федора Николаевича я вдруг понял, что он не только во всем оправдал Марину и Николая, но сделал это еще тогда, когда жил в Воронеже, задолго до возвращения в Москву. Больше того, мне стало ясно, что он сам, причем осознанно и добровольно, повторил путь Марины и Николая, воспроизведя почти буквально в своих отношениях со мной историю собственного усыновления. Сначала после смерти родителей помогая мне, потом усыновив меня, он делал то, что когда-то делали Марина и Николай, и, как они, увидев, что я жалею о том, что согласился на усыновление, он сразу же ушел в сторону и предоставил мне строить жизнь, как я хотел того и как мог.

Первые полтора года жизни Федора Николаевича в Воронеже были продолжением его бегства из Москвы, бегства от всего, что было с Москвой так или иначе связано. Пожалуй, его тогдашнее состояние было очень близко к болезни. В то время он не просто стремился выйти за пределы своего московского прошлого, а оставить между собой и прошлым мертвую зону, как бы «дикое поле» — в нем как раз оказывался Воронеж, так чтобы две части его жизни, старая и новая, нигде и ни в чем не пересекались и не соприкасались.

Это странное бегство породило на свет божий несколько десятков самолично созданных им народов, каждый из которых, защищенный и отделенный от других, жил на своем собственном острове, то есть всем этим народам Федор Николаевич дал то, что хотел и для себя. Острова эти были придуманы им с немалой изобретательностью и фантазией, иногда даже изощренностью, но в них никогда не было тепла, они были абстрактными и холодными. В сущности, это понятно: все живое, что было в его жизни, было им самим скомпрометировано и оставлено; пытаясь вернуться в свою истинную семью, разделить ее судьбу, он сделал все возможное, чтобы отказаться и уйти от тех воспоминаний, которые были связаны с Голосовыми. О Крейцвальдах же он знал так мало, о братьях — вообще одни имена, что все, чем ему удавалось связать их с собой, а себя с ними, было схемой, голым каркасом.

Острова и отразили, причем, как я понимаю, очень точно, этот период его жизни, были его моделью. У него ничего не было, никаких собственных воспоминаний, и, чтобы достроить свои отношения с родными, ему, конечно же, требовалась редкая изобретательность, и все равно, несмотря на многие находки, очеловечить, вдохнуть в них жизнь ему по-настоящему не удалось. Думаю, что он это сознавал и понимал, что вряд ли ему будет дано хоть кого- нибудь из родных вернуть, но все другие пути были им уже отрезаны, и он продолжал идти по этому. Что же до островов, то почему их истории были не только придуманы, но и записаны — мне сказать трудно; сомнительно, что они были для Федора Николаевича неким тренировочным полигоном, скорее, производным каких-то неиспользованных линий и связей его семьи. Назначение же их более понятно: на ранних стадиях работы он, без сомнения, пытался построить свой собственный мир, целый мир, заселенный созданными им народами, который должен был стать его убежищем, тем местом, куда он мог бы бежать, где он мог бы скрыться и спастись. Может быть, даже начать жизнь заново.

Главным действующим лицом этого этнографического сочинения был некий Крафт, наивный и глуповатый англичанин, купец и путешественник, живший в начале семнадцатого столетия, а повествование велось от лица переводчика и исследователя крафтовского манускрипта. Переводчик этот появлялся лишь во второй половине рукописи Федора Николаевича, но сразу же занимал место главного действующего лица, и это было вызвано не только перетеканием интереса автора от Крафта — путешественника и первооткрывателя всех островов к нему, но и тем, что теперь именно переводчик становится восприемником всего того, что автор хотел видеть в своем повествовании. Смена главного действующего лица отметила начало появления дистанции между Федором Николаевичем и созданным им миром, его отдаление, отделение, уход из него и возвращение к реальной жизни, попытку понимания и осмысления реального прошлого. Это оказало влияние даже на Крафта, скитания которого, подчиненные раньше случайности и року, вдруг приобретают четкое направление и с каждым шагом приближают его к России.