След в след

С Федором к Голосовым пришла удача. Еще перед войной Николай выдвинулся в число ведущих конструкторов авиационных двигателей, в сороковом году получил Сталинскую премию за двигатель РТ-3, а к концу войны он был уже в немалых чинах и руководил собственным КБ. Все эти годы, кроме четырех лет эвакуации, они прожили на Никитском бульваре в удобной (у Федора, сколько он себя помнил, всегда была своя комната) и хорошо обставленной квартире с картинами и множеством книг. У Николая Алексеевича была отлично подобранная библиотека, в основном — классика и дореволюционная история России, начало этой библиотеки положил еще его отец, оба они любили ходить по развалам букинистов, оба в свое время мечтали об историко-филологическом факультете (отец Николая был тоже инженер) и по старой памяти покупали не только общие труды и монографии, но и важнейшие издания источников — и Полное собрание русских летописей, и тома Русской исторической библиотеки. Думаю, что эти книги и сделали Федора Николаевича историком.

Лето Голосовы, с перерывом на ту же эвакуацию, обычно жили на даче. Николай Алексеевич каждый день ездил из Кусково на работу, до войны дорога в оба конца занимала у него почти три часа, но он так любил дачу, что легко мирился с этим. Потом, после войны, когда он возглавил КБ, за ним стали присылать машину, все совсем упростилось, и они теперь, если не уезжали на отпуск в Крым, оставались в Кусково по полгода, захватывая и май, и два осенних месяца. Такая налаженная жизнь продолжалась девять лет и кончилась в пятьдесят шестом году, в, наверное, самый странный и самый добрый с начала века год в России, год, когда неведомо кем и почему были открыты ворота лагерей и неведомо как уцелевшие там люди стали возвращаться обратно. К лету вернулось уже несколько знакомых и друзей Крейцвальдов, вернулся после пятнадцатилетнего срока друг самих Голосовых, и среди них, среди тех, кто выжил и, значит, должен был вот-вот вернуться, был, кажется, и Федор Крейцвальд, настоящий отец их сына.

Еще в феврале пятьдесят шестого года, сразу после доклада Хрущева о культе личности Сталина, Николай сказал Марине, что теперь, когда арестованные и погибшие в лагерях и все, что связано с ними, перестало быть под запретом, они обязаны рассказать Федору и о его матери, и об отце, и о братьях; вернется Крейцвальд или не вернется, захочет Федор жить с отцом или останется с ними, они ради его матери Наты обязаны сказать ему правду. Но Марина тогда не дала ему поговорить с Федором, и только летом, кажется в июле, когда она по каким-то дачным делам уехала с утра в Кусково и должна была остаться там ночевать, Николай Алексеевич решил, что откладывать больше нельзя и говорить с Федором он будет сегодня. Вечером он пришел в его комнату и после истории о своем погибшем в тридцать седьмом году друге сказал Федору, что он не родной, а приемный их сын, сказал, кто были его настоящие отец и мать и что сталось и с Федором, и с Натой, и с его братьями Николаем и Сергеем.

Все, что сказал ему Николай Алексеевич, Федор по видимости принял спокойно, даже о том, почему отец после ареста Федора и Наты не взял к себе Николая и Сергея, а только его одного, он спросил больше потому, что видел, что разговор еще не окончен и Николай Алексеевич ждет этого вопроса и готов к нему. Отец стал объяснять ему, что после ареста Наты и Федора с Николаем и Сергеем жила их с Натой двоюродная тетка, женщина очень преданная и заботливая, и поэтому не было особой необходимости брать Николая и Сергея к себе, по возможности они с Мариной давали им деньги и считали тогда, что этого вполне достаточно; потом, примерно через год после ареста Наты и Федора, когда самого Николая Алексеевича не было в Москве, он был в командировке в Поволжье, на полигоне, где шли испытания нового самолета с его мотором, тетка почему-то уехала от Николая и Сергея, и их почти сразу же забрали. В июне он вернулся в Москву, пытался вытащить их из колонии, но было поздно — сделать он ничего не смог.

Еще когда Николай Алексеевич только начал все это говорить ему, только начал объяснять, почему он был усыновлен один, Федор уже думал то же, что когда-то в камере районного отделения милиции поняли и Николай, и Сергей,— он думал, что стал, наконец, на свою дорогу, думал, что теперь от него ничего не зависит, ему ни за что больше не надо бороться, все идет правильно и так, как только и может идти. И еще: в нем появилось и осталось то же убеждение, что и у его прадеда, имя которого в то время вряд ли даже было ему знакомо, крещеного еврея Петра Шейкемана, но пришло оно, несомненно, от него: что он последний в своей семье, последний из тех, кто идет этой дорогой, и на нем, Федоре Николаевиче Голосове, все должно кончиться.