След на мокром асфальте

Но раз уж Федя с деньгами может быть скорее всего тут и Рома пообещал его найти – стало быть, судьба влечет. К тому же все равно уж добрался до места. Цукер, выкурив папироску, скроил на лице гримасу полной беззаботности, спустился на десять стертых ступеней, постучал по-особому в рассохшиеся доски двери.

Открыли. В шалмане было малолюдно, но народ присутствовал – это у прочих обычных граждан все еще день рабочий, а тут уже выходные. Цукер кивнул знакомому разливайте за прилавком, спросил, не видел ли Федьку. Тот сказал, что не видел, и Цукер собрался с чистой совестью свалить. И тут услышал роковое:

– Амброзию твою доставили.

Рот немедленно наполнился слюной и вкусом чернющего южного винограда. Рома тихо, с благоговением попросил бутылочку. Разливайла попытался поторговаться:

– Графинчик будет.

Но Цукер, зная по опыту, что этот святотатец способен невесть что плеснуть в благородный напиток, настоял на бутылочке. И, получив ее, удалился в уголок, чтобы не осквернять таинство вкушения ненужным общением. Сахаров успел налить и посмаковать первую рюмку, как тут началось.

Да, в нашем несовершенном мире не бывает полного счастья. Только-только Рома по небесам гулял, катая по небу божественный напиток, как легли на плечи, на чистейшую отглаженную рубашку, две пусть и маленькие, но грязноватые ручки, с каймой под ногтями, зато все в кольцах. И прокуренный голосок промяукал:

– Чем угости-и-и-ишь по старой памяти?

Волнительно вздыхая, на лавку рядом опустилась та самая, обиженная им Сашенька. Вообще она была очень даже ничего, вся такая нежненькая, беленькая, воздушная, как взбитая сметана, и платьишко аппетитно обтягивало кругленькую изящную фигурку. В кино ей сниматься, только в немом – вокал у нее, как у торговки рыбой на Привозе.

Цукер вежливо поздоровался, тщательно закупорил початую бутылку, отнес обратно за прилавок, наказав строго-настрого никому не продавать. Когда он повернулся, то выяснилось, что Сашенька, вновь разобиженная им, стоит в сторонке. На первом же плане маячит московский шиш Гриша, ее ухажер, тот самый, которого Сахаров выщипал за игорным столом. Страховидное рыло было приветливым, глаза задумчивыми и добрыми – тип с таким взглядом свернет голову без колебаний.

– Пойдем, фраерок, – ласково пригласил он, – пойдем, мой хороший.

Обиженная Санька, надувая крашеные губы, подначила:

– Всыпь ему прямо здесь, Гриша, не то он снова под корягу ускользнет.

Но у шиша были свои планы. Он повторил свое приглашение и, чтобы исключить недопонимание, крепко сжал плечо Цукера, а с ним и многострадальную рубашку. Хотя какая, к свиньям, разница? Вскорости и рубашка, и весь Рома, целиком, будут в неаккуратных кровавых пятнах по всей поверхности.

Цукер быстро и незаметно зыркал по сторонам, прикидывая шансы на спасение. Пока все было кисло, подтянулись еще двое, смутно знакомые. Может, и их тоже когда-то он обидел? Давно, наверное, это было, но тут народ злопамятный, к тому же наросли и проценты.

Разливайла немедленно сделал вид, что ослеп. И повели Цукера чуть ли не под руки по грязной лестнице, только не в светлый рай, а бить морду, и держали в хороводе, чтобы предотвратить побег. Подходящий тупик находился тут же, неподалеку – две глухие стены, ни окон, ни дверей, и кирпичный забор, а далее – ветхие сараи. Можно было бы пихнуть разиню, который справа, сбить с ног, прыгнуть на забор и рвануть дальше по крышам. Да забор московский, больно высокий, не допрыгнешь, не зацепишься. И разиня только он один – а что Гриша, что другие смотрят зорко.

Цукер смирился, думал лишь о том, как бы защитить зубы и прочее главное, а еще о том, что через эту доброту все беды. Не успел начать каяться в прошлой греховной биографии, как Гриша ударил, потом навалились остальные. Били не на шутку, с носка, повалили на вытоптанную землю. Цукер пытался скрючиться, защищаясь, но работали мастера, входя в раж, лупили не просто сильно, но и искусно, и по таким местам, чтобы заставить раскрыться. Голова гудела, как котел, в мозгах, казалось, взрывались фейерверки, один глаз уже не видел, а перед вторым кружило то далекое небо, то земля, то кирпичи. Когда стало невыносимо больно, он заорал, но тотчас рот наполнился теплой, густой и поганой смесью слюней и крови, все это полилось в глотку. Вырвало.

Потом вдруг все кончилось. Цукер лежал некоторое время, соображая, жив ли он, скрючившись, как ошпаренный кипятком муравей. Потом осторожно шевельнул руками, ногами – не отвалились, хотя все ныло и просило пощады. С трудом, но встал на четвереньки. Правда, стоило опустить голову, снова вырвало, хотя и всухую. Все лицо липкое, челюсти болели, дышать было тяжело – и все-таки Рома чуть не подлетел к небесам, услышав там, под облаками, знакомый голос. Искомый босяк Федя сказал:

– На… пошли отсюда. Кто дернется – стреляю.

– На понт берешь? – прорычал Гриша, но волосатые сбитые ручища все-таки держал в горе́, и по морде пробегала судорога, точно стряхивал он с озверевшего лица смертоубийственное воодушевление.

Федя, сидя на ребре забора, повел сверкающим пистолетом: