След на мокром асфальте

Причем не обязательно рядить Ливанова в шпионы, даже с житейской точки зрения легко усмотреть мотив преступления. Подсидеть нахамившего прилюдно начальника. Похитить бумаги, которые он в нарушение режима секретности рискнул вынести за проходную. Изъять эти документы, самому изучить, спокойно доработать, исправить ошибки. А потом пусть Пожарский овощем отлеживается – а он, скромный трудяга-заместитель получит все лавры зарвавшегося начальства. Игорь из больницы отправится под суд, а начальством станет Ливанов.

Неловко так дурно думать о еще незнакомом человеке, но на то он, Акимов, и следователь. Профессиональная деформация. Да и честные граждане в поле зрения не попадают. Ставка начальника лаборатории достойная, бедовать не придется, плюс почет, уважение, регалии.

А где же Ливанов Василий Борисович был вечером в пятницу, шестнадцатого? Выяснить, непременно выяснить. Если не был там, где укажет, то… Да, дальше труднее. Акимов сам себе честно признавался, что слабоват он для подобных логических построений, не хватает мозгов все вместить, продумать. И боязно наворотить лишнего, а не то и спугнуть.

«С Сорокиным бы посоветоваться – только какой-то он странненький и пугливый стал. Того и гляди – снова зашамкает, что все каша и фантазии».

Одряхлел капитан. Десятки удивительных, несвойственных капитану деталек, появившихся в последнее время, всплывали в голове – раздражительность, недоверие – ему, Кольке, даже Санычу, и, напротив, полная некритичность к показаниям чужих людей, да и редкое смирение перед мнением товарищей из главка… И этот непривычный скепсис – это у Сорокина-то, который из каждого пустякового события умудрялся вывести самые неожиданные версии, которые, как правило, в той или иной мере оказывались верными.

Основная же беда в том, что прямо сейчас Акимов нарушил приказ. Сорокин предписал отставить – он не отставил. Приди он со своими изысканиями к капитану – тотчас отправится на штрафные работы, выгребные ямы чистить.

Мимо с ревом и свистом пролетела электричка, Акимов опомнился – надо же, куда зашел в раздумьях, почти к Анчуткиной «даче». Глянул на часы: ого! Поздно, пора закругляться, пока окончательно мозги набекрень не съехали. Сергей решительно, как тряпкой с доски, стер все свои измышления. Оставим решение вопросов до утра, ведь прямо сейчас он ничего не может сделать и рискует быть занесенным не туда.

Тут, кстати, и выяснилось, что уже занесло. Тропа, по которой он шел довольно долго, не задумываясь, куда она ведет, уперлась в вал, насыпь добрых полметра высотой, и на этом закончилась. Сергей пошел на штурм, полез прямо вверх, цепляясь за ивняк и скользя ботинками по траве и глине. Вот когда понимаешь, чем военное обмундирование носить куда удобнее!

Вылез на проселочную дорогу, огляделся – по той стороне идут заборы, табличек на них видно не было, но, очевидно, одна из крайних линий Летчика-испытателя. Сергей, сориентировавшись, свернул направо.

Постепенно он узнавал места, хотя сюда редко наведывался с обходами, многие дачи тут все еще пустовали, а некоторые, судя по заколоченным окнам, еще с осени. Проходя мимо одной такой, Акимов насторожился: «Что это? Фанерка на оконных рамах, забито крест-накрест, калитка заперта, а между досок пробивается свет».

Он собрался уже пойти, проверить замок, но тут открылась не калитка, а неприметная дверца в заборе. Высунулась голова, увенчанная какой-то конструкцией – вот и товарищ Тихонова. Та самая, которая, по официальной версии, грызет основы стихосложения на семинаре профессора Ратцинга.

Акимов замер, сделал осторожный шаг назад, скрылся в тени чьей-то сирени.

Мурочка, убедившись, что горизонт чист, снова скрылась за забором. Когда она появилась, с ней вышел, заметно прихрамывая, мужчина.

Похабна роль соглядатая, но служба такая. Акимов навострил покрасневшие уши. Да и прислушиваться особо не пришлось, зеленый свод свежей листвы усиливал каждый звук, как ракушка парковой эстрады. И приглядываться было не обязательно, эти два силуэта видны были четко, как в театре теней.

Мурочка густым, грудным голосом обличала спутника в бессердечии, нерешительности, в том, что ради нее он ничем не может поступиться. Он увещевал, убеждая, что, кроме нее, у него на всем свете и в окрестностях нет никого, и что он не может отказаться от этой поездки. Мурочка, прильнув к нему, плакала, он утешал, пытаясь отлепить ее, – видимо, уже куда-то опаздывая. Она сердито отстранилась:

– Жди, жди! Всю жизнь жду – то мужа, то тебя!

Он отстранился, Мурочка отвернулась, видимо, доставая платок, всхлипывая. Мужчина с прохладцей заметил:

– Меня ты не дождалась.

И снова она с горестным всхлипом прилипла:

– Васенька, я не знала, что ты жив!

– Можно было подождать подольше.

Мужчина вздернул руку, глянул на часы, потянулся к женщине:

– Пора. Попрощаемся по-хорошему.

Она снова завела свою сопливую шарманку, то отталкивала, то снова льнула к мужчине, как вьюн к дереву, то говорила: «Иди, иди», то снова удерживала, лезла целоваться.