Слабак

– Нет, совсем нет. Просто подумалось, что лучше попытаться найти себе друзей, чем торчать возле Эрика. Кажется, он не слишком-то меня любит, – пояснил я.

– Очень сомневаюсь. Вероятно, просто очень занят своими делами. Я бы не переживала на твоём месте, Джон. Вот Эллен кажется, что вы с Эриком хорошо поладили, – начала увещевать она.

Не важно, сама ли она смотрела на ситуацию сквозь розовые очки с её материнским оптимизмом, или Эллен, но я был в замешательстве.

Сидя рядом с мамой, я чувствовал себя всё более комфортно. Я забыл о её посягательствах и о секрете, что должен хранить. Рядом с ней хотелось провалиться в нашу былую лёгкость: признаться во всём, чтобы снова почувствовать непринуждённость в общении. Простить и быть прощённым.

Но я знал, что никаких реальных шансов на такое развитие событий не было. Клин, вбитый в наши отношения, останется навсегда. Одна только мысль о том, что она говорила обо мне с Эллен, напоминала о моей унизительной ошибке с Эриком и его последующем предательстве. Видимо, моя наивность сильно подвела меня.

– Эллен говорит, что ты оставил недоеденную еду на тарелке, и Нэйтан доел, – произнесла она, улыбаясь. Думаю, скорее, чтобы напомнить о моих старых привычках, нежели чтобы пожурить.

– Ей, кажется, всё равно. Для Нэйтана не имеет значения, сколько выбросят еды, больше или меньше. Но ты должен стараться доедать то, что лежит на твоей тарелке.

Такое настояние, произнесённое строгим голосом моей матери, услышишь нечасто. Обычно в моей голове эхом звучали более настойчивые требования отца.

– Тогда положили столько, сколько мне никогда не съесть. Нэйтан взял у меня чуть-чуть для себя, а всё остальное отдал Вулфи, – возразил я, зная, что мать считала: кормить домашних животных с обеденного стола грешно. Очередного порицания от неё не прозвучало. Она поднялась с дивана и пошла в сторону кухни. Я знал, что хочу забыть о Швейцарии на те две недели, что буду дома. Обо всём, что связано с этой страной.

* * *

Мы проснулись рано в день Рождества и открыли наши подарки, как это всегда бывало. Аромат ёлки и её смола – налипавшая на пальцы, когда мы пролезали между веток, чтобы достать коробки с подарками, – были такими же пьянящими, как и в детстве. Ранний свет проступал с вихрящимся синебелым узором: где-то между оконными стёклами и диванными подушками.

Следующим утром мы отправились в долгую дорогу в Северный Вермонт, куда каждый год ездили кататься на лыжах.

Огромный универсал переполнился снаряжением и пассажирами. Мы с Тимом сидели на заднем сиденье, глядя на простиравшуюся дорогу.

– Хочешь, научу грязным французским словечкам? – предложил я, когда наскучила книга. Он воодушевлённо кивнул.

– Хорошо, знаешь, что значит слово “fuck”[40]? – спросил я.

– Нет, что же?

– Тюлень.

– Ты уверен? Как пишется? – спросил он.

– P-h-o-q-u-e, – пояснил я.

– Кто тебя этому научил? – удивился он.

– Да все знают, как будет тюлень.

– А есть ещё? – зажёгся Тим.

– Да, ещё одно слово. “Queer”[41] по-французски означает «кожа», – сообщил я.

– Правда? Классный язык! И это всё? – осведомился он.

– Ну, пока всё, – пожал плечами я.

Когда нас больше не забавляли французские омонимы, мы стали насмехаться над кузеном Брюси на “WABC”, в который уже раз включавшим главные хиты года. “Tommy James & the Shondells”, “Crimson and Clover” и “Crystal Blue Persuasion” у него постоянно повторялись, снова и снова. Мы переиначивали тексты песен, искажая их, и придумывали свои собственные идиотские версии, подначивая друг друга. С ликованием имитировали Брюси, не переставая выделываться. Эти две песни настолько въелись в мой мозг, что я неосознанно начал напевать их про себя. Даже на склонах, когда отставал от братьев, катавшихся с бо́льшим желанием и гораздо быстрее, песни продолжали звучать в голове.

Каждый год, хотя бы один раз за поездку, я поднимался на подъёмнике один с мамой, которая всё время мёрзла и надевала больше слоёв одежды, чем остальные. Когда мы поднимались вместе в этот раз, шёл снег. И мы разделяли восторг от того, как белые кружева рассекали гору по косой линии. Показывая на проплывающие под нами ели, она восклицала, как прекрасен снег, как он прост, и вздыхала. Она выставила руку в чёрной кожаной рукавице, чтобы поймать несколько хлопьев, пока они не растаяли. Когда две снежинки прилипли друг к другу на рукавице, мы вместе уставились на них.

– Видишь, какие они разные? – спросила она. – Каждая из них уникальна, как любовь. Твоя не будет похожа на нашу. И станет только твоей. Может быть, снежинки стоило назвать «кристаллами любви»? Или «снежными отпечатками», а? – спросила она серьёзно.

Я внимательно смотрел на её рукавицу, пока кристаллы превращались в крошечные капельки воды.