Слабак

Я ненавидел вкус языка. Поэтому кромсал его на самые маленькие кусочки, пока не приходилось есть совсем крошки. А ещё перемещал рис по тарелке, чтобы замаскировать то, что осталось. Чтобы внести ещё большую путаницу, съел кусочек брокколи и позволил маленьким крошкам зелени упасть на кучу перемешанной еды. Моя тарелка выглядела так, будто на неё налетел ураган.

В тот краткий миг я вдруг понял, что продолжать не смогу. И решил, что наконец-то дам бой. И что с того, что говяжий язык любимое блюдо отца? Я не беспокоился, что, отказавшись от еды, обрекаю себя на жизнь в теле худого человека. Как подобное неповиновение могло быть связано с моим сеансом с Ингрид, я точно сказать не мог, хотя и знал, что связь есть.

Папа попробовал урезонить меня:

– Да ладно, Джон. Съешь ещё немного. Если не для меня, то ради своих бабушки и дедушки. Они беспокоятся о тебе, как и мы.

Я посмотрел на отца так, как будто он меня шантажировал.

– Мне не нравится это, папа. Поэтому не буду есть, – заявил я. Впервые за всё время я отказался выполнять приказ. Это походило на предательство.

– Понятно, – отозвался отец и придвинулся на стуле. – Ладно, не надо. Давай свою тарелку. Я съем.

Хотя я и почувствовал, что разочаровал его, но всё же передал ему тарелку, радуясь, что избавился от еды. Отец взял с неё остатки, и передал её, пустую, обратно. Я наблюдал, как он глотал кусок за куском, и начинал чувствовать себя счастливым: не имея тошнотворного вкуса этой склизкой текстуры говяжьего языка во рту. Не понимаю, как вообще кому-то может нравиться такое! Разве что это был бы единственный кусок мяса, который у них есть.

В тот вечер я вышел из-за стола, испытывая гордость за себя и ещё большую – за свой бунт. Внутри возникло новое, углублённое восприятие. Даже в школе на другой день чувствовал уверенность, зная, что перемена во мне – не только про говяжий язык.

Несколько недель после визита к Ингрид я избегал свою мать. Когда она задавала привычные зондирующие вопросы, предлагая «пенни за мои мысли», отвечал безлико, игнорируя испытующие взгляды. Никогда не хотелось спрятаться от неё так сильно, как тогда. Очевидно, мама догадывалась, что что-то не так. А я чувствовал себя виноватым и обременённым секретом. Если бы папа не велел мне ничего не говорить ей, я бы проболтался – надеясь, что она простит меня. Но я знал, что нужно избежать такой ситуации любой ценой. Последствия стали бы серьёзными и мне уже неподконтрольными.

Однажды после школы я почувствовал, что не могу больше откладывать визит к матери. Предстояло притвориться, что между нами нет преград, иначе бы у неё возникли подозрения. Невзирая на запретную тему, хотелось почувствовать то же внимание и обожание, что я всегда получал, когда был младше. Поэтому я постучал в дверь её спальни. Ответа я не услышал, поэтому вошёл. Бледно-голубое покрывало на кровати, с вышитыми тёмно-синими цветочными переплетёнными инициалами моих родителей, было натянуто на матрас.

– Мама? – позвал я.

– Я здесь, – ответила она. – Заходи.

Я завернул за угол – она сидела на кресле, перед зеркалом от пола до потолка, в голубой атласной комбинации с тонкими бретельками. Я занял свою обычную позицию: лежал на боку на маленькой кушетке, глядя на почти обнажённую спину матери. Мы смотрели друг другу в глаза через зеркало.

Впервые за все мои визиты в мамин будуар её нагота меня встревожила. Хотелось остаться с ней, но только не смотреть, как она выбирает наряд и красится. Внезапно после Ингрид это показалось мне слишком интимным, почти что запретным.

Может быть, подобное было вполне приемлемо для маленького мальчика. Но пережитый недавно опыт положил теперь конец – не говоря уже о том, что я утаивал опасный секрет. Хотелось притвориться, что суть нашей связи не изменилась, но противоречия в моей голове подсказывали, что теперь совсем всё не так. Если буду неосторожен, и моя тайна выплеснется наружу, то я стану причиной разрыва моих родителей, распада семьи или, может, ещё чего похуже.

Мать проводила привычный обряд: причёска и макияж, выбор браслетов, колец и ожерелий, приглаживание волос на шиньонах, натянутых на белые головы напротив неё. Эту армию она мобилизовала каждый день для подготовки к вечеру.

– Я так рада, что ты пришёл. Мне кажется, будто мы не говорили друг с другом уже несколько месяцев… О чем тебе думалось, Джон? – вдруг спросила она.

В мыслях у меня крутилось только: молчать, скорее исчезнуть и замести следы. В прошлом этим стандартным вступлением она приглашала спонтанно высказать всё, что у меня на уме. Иногда я говорил о том, что случилось в школе, иногда не хотел говорить ничего. Всегда казалось, что мать желает знать слишком много. Едва я замолкал, она тут же заполняла паузу. Рассказывала, куда ездила в тот день и какое платье хотела купить в магазине в Чаппакуа. Я рассеянно слушал её, пока она переходила от темы к теме.

Один раз, рассказывая, она взяла со стеклянной столешницы высокий флакон духов “Calèche” и распылила в воздухе вокруг себя.