Скорлупы. Кубики

– Просто супер! – радовался Лёха. Мы бродили по малолюдному супермаркету Aldi, закупались. Лёха на свой манер попутно обносил магаз – раздавил пакет с фисташками себе в карман, выдул бутылку йогурта. –  Чех – это охуенно! Какой-нибудь Иржик или Вацлав. Кстати, если русскоговорящий, точно в Союзе учился.

– Погонит он меня, прям чувствую, – я сокрушался.

– А позвони Милене, пригласи в гости. Пусть расскажет о нравах и повадках своего народа. А если и погонят, что с того? Сдашь доки на фрае кунст, свободное искусство, – туда нужно просто доползти и сдать папку на конкурс. Берут всех.

– Слушай, а в Харьков можно позвонить? Я очень быстро, прям на минуту, родителям только скажу, что всё ок.

– Конечно, и от меня привет передавай.

Чтобы включить батареи в мансарде, надо было всего-то отвернуть вентиль на колонке – надоумил Ваня-баянист. Кнопка больше не щёлкала вхолостую. В комнате сделалось тепло и уютно.

Позвонил. Не попрекая Кофманами, доложил, что остановился всё ж у Алексея:

– Да, в Касселе! Да, пустая квартира!.. Можно пару месяцев пожить!.. Не консерватория, а музыкальная а-ка-де-ми-я!.. Русскоязычный чех, завтра прослушивание!..

В главном корпусе в цоколе висело расписание. И Лёха ещё кого-то порасспросил, уточняя.

Вокалисты занимались в здании по соседству. Унылый поздний баухаус, похожий на советский дом быта или районный кинотеатр. Чех должен был там появиться завтра после двенадцати. Мы прошвырнулись по коридорам, мимо дверей музыкальных классов. Сплошное дежавю: взбегающие вверх-вниз голоса из-за дверей, рояль, рулады на итальянском, коровье зычное “Ма-а-а-а”. Всё это я уже тыщу раз слышал. И даже запах там стоял знакомый – провинциально-пыльное закулисье.

На обратном пути попался милитари-секонд. Я наскоро приоделся – сменил мою унылость на защитного цвета бомбер с оранжевой подкладкой, бундесовские армейские штаны и чуть разношенные мартинсы багрового цвета.

У Лёхи на вечер были какие-то университетские заботы. Я остался один на один с электроклавесином. Переслушал вчерашний “Цыганский альбом”: “Я хату покинул, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде цыганам отдать…”

Потом набрал Милену. Номер оказался домашним. В трубке защебетал совсем юный голосок, наверное, одна из Милениных дочек. Я начал:

– Мэй ай спик ту?.. – А девочка потешалась над моим произношением.

Я не ждал, что она перезвонит, однако ж перезвонила:

– Здравствуй, дорогой друг! – заливистый нежный смех. – Неужели… Всё… У тебя… – медленно подбирала слова. – Карашо!? Алес гут?

Я пригласил её на чашку кофе, но в итоге заманил в мансарду.

– Какой опасный! – увидев меня, Милена чудесно засмеялась. На ней были джинсовые легинсы, сапожки, короткая белая курточка. Красивая, резвая. Никакой лилейности и томности – лоснящийся густой тональник на жизнерадостном лице. То ли блики от очков, то ли чёртики в глазах. Ноги крепкие, стройные – говорила же, что фитнес-тренер.

– Почему опасный?! – я улыбнулся.

– Так одеваются… neonazis! А ты просто Тарзан! – она принялась хохотать. – Тарзан-neonazi! Где мы будем пить кофе?!

В подъезде я взял её за руку, повернул к себе, поцеловал. Она охнула и прильнула:

– Миленький, это быстро! Так нельзя! – но впилась в мой рот. Деловито, умело, жадно. От лица её сладко несло пудрой, ещё каким-то парфюмным мускусом. –  Бр-р-р! Как здесь холодно! – весело оглядела наш православный притон. – Ты мой миленький! Только не сегодня! Сегодня нельзя!

Я усадил её в кресло, встал рядом, шептал горячее, несуразное:

– Только дотронься, и больше ничего, – расстегнул. – Поцелуй, и всё. Ну пожалуйста!..

– Мне стыдно! – смеясь, закрывала лицо растопыренными пальцами. Ногти мушино-зелёного цвета. Яркие, ядовитые. – Давай завтра! – уворачивалась. – Ты обещал кофе! Такой красивый!..

Испуганно чмокнула хуй “в щёку”.

– Ма-а-а-а-а! – гудел кореец-бас. – Ма-а-а-а-а!..

Чех за роялем степенно кивал. Лет сорока пяти, плотный, с рыжей аккуратной бородой.

– Ruhig, ruhig, – приговаривал. – Kein Druck, halte den Ton im Kopf. – И после каждой удачной ноты показывал корейцу большой палец: молодец!

Неплохой бас был у азиата. Ровный по диапазону, бархатистый. А я почти всё понимал, что ему говорили, – мол, не дави, держи звук в голове…

Я пришёл за полчаса до занятий, перехватил препода у двери. Он действительно говорил по-русски. Был приветлив, разрешил посидеть в классе, пока он будет работать с учениками, а после обещал и меня послушать.

Вторым был кореец-тенор. Пел нежно, но визгливо, на переходных нотах срывался. Такого добра и у нас в училище хватало. Если его приняли, то и меня, поди, возьмут…

Мне нравилось, как чех вёл занятия. Легко, беззлобно. Тенору посоветовал:

– Сделай так, – обхватил лицо руками, как горюющая баба. – Отпусти челюсть, полностью расслабь, забудь про вокал…

Кореец раззявленно по-даунски замычал и, на удивление, прошёл переходные без петухов.

И снова кореец! Тоже тенор. И был великолепен. Крепкие, уверенные ля, си-бемоль.

– Здорово звучит, – сказал я почти завистливо.