Скорбь Сатаны

– То, что я сейчас вам скажу, – проговорил он тихо, почти печально, – прозвучит чрезвычайно избито, и все же в этом есть порочная правда. Она такова: чтобы писать о чем-то глубоко и чувственно, сперва следует это прочувствовать. Весьма вероятно, что когда вы писали эту свою книгу, то со своими чувствами напоминали ощетинившегося иголками ежа. Каждая торчащая иголка реагировала на раздражители, приятные или нет, воображаемые или реальные. Одни завидуют подобному состоянию, другие охотно бы с ним расстались. А теперь вы тот же самый еж, но нет нужды постоянно тревожиться, негодовать и обороняться, ваши иголки расслабленно опускаются, и вы частично утрачиваете былую чувствительность. Вот и все. Этим и объясняется та перемена, на которую вы жалуетесь, – прежние ощущения утрачены, и вы не в силах вернуть их, нащупать своими иголками.

Слова его прозвучали несколько раздраженно и обвинительно.

– Неужели вы считаете меня настолько бездушным? – воскликнул я. – Вы ошибаетесь, Лучо. Я остро чувствую…

– И что же вы чувствуете? – спросил он, уставившись на меня. – В этом огромном городе сотни несчастных – мужчин и женщин, помышляющих о самоубийстве, так как для них нет надежды ни в этом мире, ни в ином, и нет тех, кто сострадает им – быть может, вы им сочувствуете? Их горе как-то затрагивает вас? Вы же знаете, что нет, знаете, что никогда о них не думаете – да и к чему вам это? Одно из главных преимуществ богатства в том, что благодаря ему вас больше не заботят беды других людей.

Я промолчал – я впервые чувствовал досаду, выслушав его, – в основном, потому что он говорил правду. Увы, Лучо! Если бы только я знал тогда то, что знаю сейчас!

– Вчера, – продолжил он так же тихо, – прямо напротив отеля сбили ребенка. Всего лишь бедного ребенка – отметьте это «всего лишь». Мать с воплем выбежала из проулка как раз в тот миг, когда в телегу кинули его маленькое, изломанное, окровавленное тельце. Обеими руками она яростно отбивалась от людей, пытавшихся ее увести, и крича, словно подранок, упала ничком в грязь – мертвая. Всего лишь бедная женщина – и снова «всего лишь». В газете об этом черкнули три строчки под заголовком «Прискорбный случай». Швейцар у дверей наблюдал за происходящим с видом щеголя на спектакле, не теряя хладнокровия и сановитости, но спустя десять минут, когда тело умершей унесли прочь, это величавое существо с золотыми пуговицами почти согнулось пополам с поспешностью раба и устремилось к вашему подъезжающему экипажу, чтобы открыть дверцу вам, мой дорогой Джеффри. Вот вам небольшой очерк современной жизни как таковой – и все же лицемерные святоши клянутся в том, что все мы равны перед Богом! Может и так, хотя и непохоже, а если это и правда, то это неважно, потому как нас больше не заботит то, что о нас думают там, на небесах. Я не поучаю вас – просто рассказываю вам об этом «прискорбном случае», и я уверен, что вам ничуть не жаль ни сбитого ребенка, ни матери, чье сердце не вынесло внезапного удара. Не возражайте, потому что я знаю, что это так!

– Как можно жалеть кого-то совершенно незнакомого, тем более, если ты его никогда не видел… – заговорил было я.

– Вот именно! Как можно? И вот, пожалуйста – как можно что-либо чувствовать, когда так удобно не чувствовать вообще ничего, кроме свободы, даруемой деньгами? А потому, мой дорогой Джеффри, вы должны довольствоваться тем, что в вашей изданной книге отразится ваше прошлое, когда вы находились в состоянии обостренной чувствительности; теперь же ваша кожа загрубела от золота, защищающего вас от внешних влияний, что могли вас тревожить и мучить, заставляя кричать от негодования, и в муках простирать руки – и схватить ту крылатую тварь, что зовется Славой.

– Вам следовало бы стать оратором, – отозвался я, поднявшись и в досаде меряя шагами комнату. – Но ваши слова не стали для меня утешением, и я не думаю, что они искренни. Славы достичь легко.

– Простите мне мое упорство, – сказал Лучо и повел рукой в знак примирения. – Легко стать известным – очень легко. Несколько критиков, с которыми вы отужинали, как следует напоив их вином, сделают вас известным. Но слава есть голос всех цивилизованных читателей этого мира.

– Читателей! – презрительно отозвался я. – Читателей волнует лишь всяческий мусор.