Скобелев

Приняв решение, Млынов более не колебался, весь сосредоточившись на том, как следует поточнее и получше его исполнить. В этом он бессознательно копировал своего кумира и вождя Михаила Дмитриевича Скобелева, сотворившего из скромного ташкентского толмача-чиновника не просто толкового адъютанта, но боевого офицера — смелого, инициативного и решительного. В эту ночь вложенные в капитана скобелевские качества должны были подвергнуться серьезному испытанию. Правда, правила самому капитану оставались неизвестными, кроме одного условия: он не имел права на проигрыш. Скобелев поручил ему лично обеспечить становой хребет всего своего плана: верблюдов. То есть возможность свободного передвижения войск по пустыне без дорог и колодцев. Свободного — значит прежде всего неожиданного для противника, уже привыкшего к тому правилу, что русские войска в пустыне могут передвигаться только проторенными путями от воды до воды и от поста до поста. Это было куда важнее сбора любых данных о противнике или о настроениях коренного населения, важнее личных наблюдений и даже личной разведки: верблюды давали Скобелеву возможность маневра и смелой боевой инициативы.

Прекрасно понимая это, капитан шел на полуночную встречу все же не только ради обещанной тысячи верблюдов. Он рисковал ради предполагаемого свидания с Тыкма-сердаром, уповая прежде всего на склонность последнего к непредсказуемым авантюрным поступкам, если в них сверкала хотя бы искорка надежды на личную наживу. И вспомнил оценку этого человека генерал-лейтенантом Кауфманом, данную на офицерском разборе причин падения Кокандского ханства:

— Такие, как Тыкма-сердар, не стремятся к ханской неустойчивой власти, господа. Им вполне достаточно выгоды, полученной от очередного предательства, а там — подавай Бог ноги. Это скорее кондотьеры[57], нежели защитники чего бы то ни было, будь то собственный народ, вера в Аллаха или собственное честолюбие. Лихая жизнь и лихая нажива — вот и все их идеалы.

Учитывая склонность к «лихой жизни», капитан сунул в карман шаровар револьвер, а, памятуя о склонности к «лихой наживе», приторочил к седлу штуку ярко-малинового луи-вельветина. И за четверть часа до назначенного времени выехал на свидание с неизвестностью, никому и словом не обмолвившись о своем решении.

3

Глухие, зажатые глинобитными дувалами улочки были темны и пустынны. Вымостить их еще не успели, конские копыта тонули в весенней грязи без перестука, ехать было совсем близко, и Млынов не торопил коня. А перед рынком вообще остановился, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в темноту и тишину. Не уловив ничего подозрительного, осторожно объехал основную дорогу и пробрался к месту свидания глухим, темным и тесным проулком. И здесь вновь остановил коня и замер в напряженном выжидании.

— Хорошо сделал, что приехал, — из темноты неожиданно донесся негромкий голос, и Млынов по акценту узнал старика. — Поезжай прямо, тебя встретят два джигита. Следуй за ними молча, они не говорят на твоем языке.

Игра продолжалась, становясь все более непредсказуемой и, возможно, очень опасной, но капитан и не помышлял о том, чтобы выйти из нее. Он кому-то был нужен, очень нужен, и это в известной мере гарантировало ему жизнь. Следовало лишь с осторожной аккуратностью до конца играть по чужим правилам.

Капитан тронул коня, неспешно пересек рыночную площадь, и у противоположного въезда к нему тотчас же приблизились два всадника в надвинутых по самые брови косматых туркменских папахах — тельпеках. Один из них вежливо прижал ладонь правой руки к сердцу и тут же развернул коня, тогда как второй джигит пристроился позади Млынова. Это выглядело как почетным эскортом, так и жестким караульным сопровождением, но Млынов решительно гнал прочь все посторонние мысли. Выбор был сделан.

В полном молчании они осторожным шагом миновали глухие и бедные лачуги пригорода и сразу же свернули с дороги в сухую полынную степь, переведя лошадей на ходкую рысь. Никаких ориентиров капитан не заметил, хотя и всматривался в темноту до рези в глазах, но его проводники в них, кажется, и не нуждались. И вскоре погнали карьером, строго соблюдая дистанцию между собою и то ли охраняемым, то ли сопровождаемым ими спутником, а после часовой скачки остановились возле саманной пастушьей хижины.

Их тотчас же окликнули: проводники коротко ответили на оклик и спешились. Капитан спрыгнул с седла вслед за ними, но не отпустил свою лошадь, а повел ее в поводу к темневшей хижине. Здесь второй сопровождающий принял у него повод, а первый отпахнул перед ним полу тяжелого ковра, которым был занавешен вход в мазанку, и почтительно посторонился, приглашая проследовать внутрь.

Пригнувшись, Млынов прошел в тесное помещение с земляным полом. В центре его горел неяркий костер, в отсветах которого капитан сразу увидел рослую фигуру в поношенном халате, за перевязью которого торчала персидская сабля в дорогих ножнах. Лица хозяина видно не было, но капитан сразу понял, что это — сам Тыкма-сердар, и вежливо поклонился.

— Ас селям алейкюм, — сказал сердар.

Капитан промолчал.