Скажи миру – «нет!»

– Не давайте им уходить! – крикнул я. – Не давайте им отрываться!

Мимо прокатился по камням ругающийся Сморч – некогда было посмотреть, что с ним. Кто-то из урса уже пытался бежать, за ними гнались, но передо мною выросла пернатая маска. Урса был вооружен двумя топорами, с гулом вращавшимися в его длинных руках.

Я отступил на несколько шагов назад перед этим веером, рождавшим настоящий ветер. А следующим моим движением стал молниеносный нырок с кувырком вниз-вперед. Топор прогудел где-то возле уха… но я уже вогнал палаш до рукояти в мелькнувший черный бок и вырвал его вместе с фонтаном крови – есть! Урса еще пытался стоять на ногах, когда я косым ударом отсек ему правую руку с частью плеча.

Схватка кончалась. Еще мелькали и лязгали клинки, но в общем и целом все уже было ясно. Я наклонился, чтобы вытереть палаш о густую высокую траву.

* * *

Танюшки почему-то нигде не было, хотя я очень старался ее найти.

На валуне Кристина бинтовала вытянутую правую руку Андрюшке Соколову, ловко орудуя окровавленными пальцами. Андрей смотрел в сторону и морщился, а Кристина что-то успокаивающе болтала о скрепках, швах и прочем, чего у нее нет под рукой, а жаль, и т. д.

– Где Танька? – спросил я, чувствуя, как плохо слушается язык. Получилось: «Э ака?» Кристина, впрочем, поняла и только помотала головой. Неподалеку Колька и Арнис держали за плечи Сморча, а Олька, присев перед ними на корточки, просила его не материться, а то белки с деревьев осыпаются, – в ноге у Игоря, над коленом, торчала толла, и Ольга готовилась ее извлечь. – Где Танька, ребята? – поинтересовался я. В ответ Сморч зарядил в меня трехэтажным, и Арнис локтем придержал ему голову, что-то сказав по-литовски.

– Не видали, Олежка, – ответила Оля. – Держите его, ребята, как следует.

Мне надо было спросить, нет ли убитых. Я обязан был это сделать.

Но я искал Таню.

Несколько убитых урса лежали там, где мы спустились с холма. Я прошел мимо, и стало тихо – холм отрезал звуки начисто.

Тут бушевала весна. Пахло тимьяном и миртом, яркая зелень кустов контрастными мазками расписывала алые гранитные склоны. От земли шел жар, и белое горячее небо лежало на холмах – словно нарисованных в нем слишком старательным начинающим художником. Я видел, как внизу, вдоль речушки, продирается семья кабанов, как над кипарисами на склоне холма напротив парят и перекликаются два орла.

Знаете, когда начинаешь понимать и ценить такое? Когда понимаешь, что в очередной раз остался жив. И что это – немало.

Я положил все еще испятнанное кровавыми подтеками лезвие палаша на плоскую верхушку одного из валунов. На клинке остались мелкие щербины – от ударов о черную сталь урса. Меня пробрала дрожь, с которой ничего не получалось сделать, – она настигала меня перед боем и после него, как холод настигает человека, выскочившего на мороз легко одетым. Может быть, у меня слишком развитое воображение, но я помнил каждую щербину и каждый удар, оставивший ее.

И – пугался, вспоминая.

Но еще один взгляд вокруг снова вернул меня в весну. И я понял, что вокруг меня – жизнь. И еще вспомнил, что эта сонная от весеннего цветения земля – Эллада, страна богов и героев, восхищавших меня еще до школы, когда я читал греческие мифы…

И я прочел в солнечное пространство перед собой – устало и задумчиво:

Когда-то в утренней земле
Была Эллада…
Не надо умерших будить,
Грустить не надо.
Проходит вечер, ночь пройдет —
Придут туманы,
Любая рана заживет,
Любая рана.
Зачем о будущем жалеть,
Бранить минувших?
Быть может, лучше просто петь,
Быть может, лучше?
О яркой ветреной заре
На белом свете,
Где цепи тихих фонарей
Качает ветер,
А в желтых листьях тополей
Живет отрада:
Была Эллада на земле,
Была Эллада…[23]