Сиротская зима

А потом был тот душный июньский день, когда прямо со станции пришла соседка: “Я только из Москвы,— сказала она няне, — плохо маме ее, — и как-то странно взглянула на Олю, — совсем плохо. Велел отец вам завтра с утра в город ехать”. Болела мама уже второй месяц, какая-то малоизвестная восточная зараза вроде малярии, подхваченная в таджикских горах. Няня тихонько заплакала, а потом вдруг со злостью закричала на Олю: “Молись, молись, чтобы мама поправилась!” Нянины жиденькие волосы, всегда стянутые к затылку в маленький пучочек, растрепались, и Оле стало страшно. “Как молиться, я не умею?” — “Проси Боженьку, проси, скажи, сделай так, чтобы мамочка была здорова”. Она схватила Олю почему-то за юбочку и потащила ее в свою комнату, там встала перед иконой, взяла Олину руку и неудобно сложила ей пальцы. “Крестись, детка, проси Боженьку за маму”. Оля представила себе, как мама выздоровеет, приедет в Щеглово — она не была здесь этим летом, как они пойдут на лужайку, мама сплетет ей веночек и наденет на голову, и ей так этого захотелось, что она стала изо всех сил креститься, сжимая до боли пальцы и повторять, повторять без конца одни и те же подсказанные няней слова, потому что не знала других.

Когда через три дня маму хоронили, Олю на кладбище не взяли. Какие-то полузнакомые тетеньки по-хозяйски распоряжались на кухне, а проходя мимо Оли, каждый раз гладили ее по голове. “Правильно говорили в школе, никакого бога нет”, — решила она тогда для себя раз и навсегда.

Они с отцом никогда не говорили о последних маминых часах, сначала она была мала, а потом как-то не случалось. И только когда няня уже совсем потеряла память, они однажды возвращались из больницы, и Оля рассказала отцу, как та заставила ее молиться и смерть мамы навсегда отвратила ее от Бога. Отец остановился, долго смотрел куда-то в сторону, а потом сказал: “Я попросил тогда соседку соврать — представил, что будет с няней, станет причитать, рвать на себе волосы, как тебя испугает, а мамы уже не было на свете”.

Они дошли до дому молча, сели пить чай, и Оля сказала: “Если бы я это знала, может быть, моя жизнь была бы иной”. Отец стал оправдываться, Оля пыталась его успокоить, и вскоре он увлекся рассуждениями о теодицее (Оля до того и слова такого не знала, а он, как всегда, знал все), прочитал целую лекцию об этой богословской доктрине, которая пытается объяснить, как олицетворяемое Богом Добро мирится с существованием зла на земле. А назавтра Оля пошла в церковь, с трудом преодолев стыд, расспросила женщину за свечным ящиком, как себя вести, исповедалась и покаялась в грехе неверия.

Жизнь не стала иной, но что-то в ней все же изменилось. Няню отпевали, и, стоя у ее гроба, Оля впервые почувствовала, что у нее есть опора. Праздники она так и не полюбила, в церковь заходила нечасто, по будням. Но вот уже несколько лет непременно провожала там каждый год, вспоминая в тишине все, что было, благодаря Господа, прося прощения и зажигая свечки в память о няне и неверующей маме.

“Осторожно, двери закрываются. Следующая станция “Площадь Революции”.

Пора проталкиваться: “Вы выходите?”

9

Лева совершенно не помнил ее, поэтому на лица вываливающихся из первого вагона он даже не глядел, а только искал глазами бордовые замшевые сапоги — единственную особую примету: коричневая дубленка с капюшоном и клетчатый шарф не в счет — униформа. В перерывах между поездами он, сам не зная почему, так и не поднимал головы, а, отдыхая от потока ботинок и сапог, разглядывал узор на мраморном полу. Он чувствовал себя уверенно и спокойно. Во-первых, кое-какие деньги еще были, плюс те, что оставил сосед на прокорм собаки; во-вторых, он придумал, куда можно пройти выпить кофе — такой чудный подвальчик, который обнаружили неподалеку ребята из его отдела, когда в течение двух недель надо было непременно водить куда-нибудь передохнуть среди рабочего дня заезжего иностранного коллегу. Странно, в родном городе он в последние годы ориентировался с трудом — изменилось все, но он так радовался этим переменам, что давил в себе готовое вырваться брюзжание.

Она, к счастью, не опоздала. И Лева оказался на высоте — успел, издали заприметив бордовые сапоги, перевести для верности взгляд на клетчатый шарф и шагнуть навстречу:

— Здравствуйте.

Толпа схлынула, и стоять посреди платформы стало нелепо. Невольно подражая своему молоденькому шефу, самым вальяжным тоном, на какой он был способен, Лева небрежно бросил:

— Как насчет чашечки кофе? — и сам собой залюбовался.

— С удовольствием.

Все разворачивалось как нельзя лучше, к тому же при ближайшем рассмотрении “старший инженер ООО “Алмаз” Лукьянова Ольга Александровна”, как значилось в визитной карточке, оказалась очень миловидна. Они медленно шли по Никольской, еще полной людьми, спешащими за новогодними подарками по традиции в ГУМ, свернули в переулочек, где сразу же угодили в огромную лужу: